Нумеров Н.В. Золотая звезда ГУЛАГа.
Автобиографическая повесть. Книга первая: Между жиз-нью и смертью. Книга вторая: Полярное сияние. - Изд-во журнала "Москва", 1999. Главы из книги Героям и мученикам - солдатам незримого фронта и советским военнопленным, пропавшим без вести, - посвящаю эту книгу.Автор.
Реквием
Вместо предисловия
День 22 октября 1943 года был пасмурным и унылым, холодный норд-вест мел поземкой опавшие желтые листья. К мрачному зданию тюрьмы Плетцензее, расположенному в несколько километрах от Берлина на берегу живописного озера и окруженному высоченными стенами, подъехало несколько закрытых машин. Ворота распахнулись и поглотили в своем чреве черные лимузины, которые остановились у третьего отделения тюрьмы. Под усиленной охраной осужденных отвели в одиночные камеры смертников. Было так сумрачно, что в коридоре и камерах раньше времени зажгли свет, двери камер оставались распахнутыми, чтобы охрана могла наблюдать за осужденными.
Их было тринадцать человек - участников подпольного Берлинского комитета ВКП(б): Григорий Коноваленко, Федор Чичвиков, Владимир Тимошенко, Николай Казбан, Иван Колганов, Николай Антипов, Муса Джалиль, Ахмед Симаев, Салим Бухаров, Зинар Хасанов, Абдулла Барталов, Гариф Шабаев. Абдулла Алиш.
Все они были приговорены германским военно-полевым судом к смертной казни…
Ровно одиннадцать месяцев назад, 22 декабря 1942 года, таким же холодным туманным днем сюда также были доставлены немецкие антифашисты, работавшие с советской разведкой: Ильза Штёбе, Рудольф фон Шелка, Харро Шульце-Бойзен, его жена Либертас, Арвид Харнак, Курт Шумахер и Иоганнес Граудниц…
В 10 часов утра 22 декабря 1942 года в Берлин вернулся курьер, доставивший утвержденный Гитлером приговор, а в 20 часов мужчины были повешены, женщины молниеносно умерли под ножом гильотины. Всего тогда было казнено одиннадцать человек.
Когда Герман Геринг восстановил в Германии средневековый способ казни и осужденным начали рубить топором головы, изобретательные тюремщики стали использовать гильотину - "новшество" восемнадцатого века. Но молниеносная смерть показалась Адольфу Гитлеру слишком легкой карой. Осужденные должны мучительно погибать на виселице. Поэтому фюрер приказал сделать исключение только для женщин. Остальных же врагов рейха вешать.
В тюрьме Плетцензее эти приговоры приводились в исполнение в "персональных" кабинах, отделенных черными шторами от мрачного зала пыточного флигеля.
Тюремный священник Гарольд Пельхау был единственным свидетелем последних часов жизни людей, приговоренных к смерти. Добрыми печальными глазами, тихим голосом Гарольд Пельхау сразу же располагал к себе, он совершенно не походил на работников этого зловещего учреждения. Пастор ходил из камеры в камеру, тихо здоровался, спрашивая, чем может быть полезен, не хотят ли узники обратиться с последней просьбой. Он оставался наедине с обреченными, дабы наполнить души узников смирением, ободрить их перед страшным испытанием…
Но на этот раз слова священника оказались ненужными. Перед казнью советские подпольщики держались с достоинством, были спокойны. И уж совсем непостижимым для гестаповских палачей были их предсмертные крики: "Да здравствует Советская Родина!", "Да здравствует Сталин!".
И это несмотря на то, что усатый кремлевский диктатор, с именем которого они умирали, назвал военнопленных изменниками Родины, обрек на позор и преследования, на положение изгоев в своей стране даже после блистательной Победы.
Такая же участь ожидала и автора этой книги, отправленного из Берлинской следственной тюрьмы гестапо для уничтожения в лагерь смерти "Форт № 7" Каунаса и совершившего побег на волю, в партизанский лес.
Священный долг верности товарищам, мученикам сопротивления, всем пропавшим без вести военнопленным обязывает оставшихся в живых участников антифашистского подполья и ветеранов войны рассказать людям правду, возвысить голос в защиту добрых имен безвестных героев, отдавших свои жизни за свободу и счастье своего народа, снять с них позорный ярлык "изменников Родины".
Золотые зориВсе ближе к земле жмется серое октябрьское небо. Тускнеет, жухнет разноцветный ковер опавших листьев. Но невозможно затмить искрящиеся под лучами скупого солнца лебединые кленовые лапы. Хорошо в эту пору у тихих лесных озер, от которых по утрам ползут седые космы тумана, в потемневшем лесу, где красуются сочные гроздья спелой калины. Вот будет радость пернатым, когда наступят декабрьские морозы!
Тихо кругом. Чуть слышно уныло посвистывают прикочевавшие к зиме красавцы снегири. С высокого обрывистого берега любуешься стремительное стайкой серебристых рыбок, внезапно поднимающихся к самой поверхности воды. А присядешь на пенечек, услышишь доверительно тихий говор реки.
Она обозначена далеко не на всех картах, не описана в красочных справочниках для туристов. Потому что красота ее особенная, понятная только тем, кто родился на ее песчаных берегах и полюбил с детства.
На крутых берегах ее властвуют дубравы. Когда-то, давным-давно, когда проносились мимо татарские всадники, росли здесь великана в три-четыре обхвата. Неспокойные вешние воды и сейчас еще вымывают из берегов их почерневшие стволы, пролежавшие в песке сотни лет. Такое дерево не берет даже плотницкий топор. Мореный дуб всегда был сущим кладом для краснодеревщиков.
У самой воды - заросли пепельносерых ив вперемежку с золотистым ольшаником, а между ними - заморское чудо - аир с мечевидными листьями и плотными темно-коричневыми пометками. Кто его знает, как попал он из Индии в эти края, но искусно вписался в красоту русской природы.
Стоя на берегу, можно часами любоваться плавным парением коршунов в поднебесье, гомоном стрижей у песчаных откосов, изрытых их гнездами, стремительным полетом над самой поверхностью воды длинноклювых зимородков, слушать частую дробь перестуков дятлов, пронзительные кошачьи крики иволг.
Течет эта речка не где-нибудь за тридевять земель, а в самом центре России. Свое начало берет у села Веденякино Пензенской области и пересекает восточную часть Тамбовщины, впадая у Борисоглебска в Хопер - родной брат тихого Дона. И название у нее совсем не звучное: Ворона.
Биография этой российской речки, на берегах которой в селе Рамза Кирсановского района, где когда-то было становище татарских орд хана Батыя, родился и вырос герой этой книги - Николай Кирсанов (так, от третьего лица, называет себя автор книги Николай Владимирович Нумеров - прим. Р.П.), уходит в далекое прошлое. В одной из летописей говорится: "Князь Глеб Юрьевич иде к Рязани и быв в городах Червленом Яру и на Велицей Вороне". Степь по левую сторону от Воронежа до берегов Хопра и Вороны была в то время известна под названием Червленого Яра.
В XIV столетии Ворона служила границей между владениями Рязанского княжества и Золотоордынского ханства. В стороне проходил Ордобазарный шлях - дорога к Хвалынскому морю, рыбному и соляному Каспию…
Рамзинские ребятишки, да и взрослые тоже не знали древнюю историю Вороны. Для них она была притягательным и любимым местом, где каждый по-своему проводил свое время: кто в горячем золотистом песке на берегу у мелководья, кто с удочкой по колено в воде, другие в ветхой лодочке-душегубке, высматривая здоровенных глазастых раков в сизых кустах куги.
Все были при деле, всем было хорошо и счастливо в объятиях родной природы.
Отец матери Николая, дедушка Федя, был не только опытным рыболовом, но и страстным охотником. Он привил Николаю любовь к природе и умение дружить с ней.
Когда Николаю исполнилось пятнадцать лет, отец купил ему охотничье ружье 28-го калибра, изготовленное из японской винтовки начала века. Сначала на охоту тот ходил с дедом, а когда отец сделал специально для него юркий челночок, Николай стал днями и ночами пропадать в камышовых зарослях и плавнях "Миткина угла", а иногда добирался и до дальнего "Сидорова угла", выслеживая и гоняясь за осторожными белоклювыми лысухами. В ветреную погоду, когда шум камыша заглушал все остальные звуки, не пропускал и спящих под солнцем на камышовых плотиках жирных селезней. Рано утром уплывал с ночевкой на пару дней, взяв с собой кусочек хлеба, огурец или помидор с щепоткой соли. Зато, вернувшись домой, одним махом опорожнял целую кастрюлю любимых вареников с вишней, которые заботливо готовила мама. Его закаляли холодные ночи с звенящим полчищем мелких и злых камышовых комаров, в жаркий солнечный полдень не менее голодные оводы, закаляли грозовые дожди и пронизывающие ветры.
После окончания Кирсановской средней школы Николай поступил в Московский институт стали, а затем, по режимным соображениям органов, его перевели на горный факультет Московского института Цветметзолото, где стал активистом Осоавиахима, лучшим стрелком и лыжником.
Поэтому, когда грянула война, его решение пойти добровольцем на фронт пришло само собой, без колебаний и сомнений. Ведь он был сыном русского офицера, с детства готовым к исполнению обязанностей защитника Отечества.
О том, что было с ним потом, о фронте, фашистском плене, подпольной работе, пытках в подвалах гестапо, побеге из лагеря смерти и партизанской борьбе в тылу врага - он обязан был написать эту книгу.
Эта книга - рапорт Родине о выполнении им воинской присяги на верность Отечеству.
<…> Позднее прозрениеЗа несколько дней от отъезда из Дабендорфа с Николаем произошло событие, над которым он и поныне ломает голову, гадая, что же это все-таки было в действительности - наваждение или своеобразное послание через линию фронта.
А случилось следующее. После ужина он зашел в соседний барак, чтобы повидаться с земляком из Тамбова. В накуренном бараке царил обычный шум, многие военнопленные уже растянулись на нарах, другие забивали "козла", играли в шахматы. К Николаю с дымящей козьей ножкой подошел пожилой лейтенант и сказал:
- У туалетов вас ожидает приятель, хочет с вами поговорить.
Кирсанов направился к туалетам, уверенный, что его зовет Андрей Рыбальченко. В тусклом свете лампы заметил стоящего человека. Подойдя поближе, понял, что это не Рыбальченко, а незнакомый подтянутый капитан.
- Добрый вечер, господин поручик, позвольте представиться: адъютант начальника школы генерал-майора Ивана Алексеевича Благовещенского. Генерал просит вас к себе незамедлительно.
Капитан повел Николая в сторону клуба, потом, круто завернув за угол к зданию конторы школы, прошел по аллее между рядов молодых сосенок, затем через проходной дворик подошел к крылечку дома начальника школы.
Всю дорогу Николай волновался: в чем дело?
Бушманов как-то рассказывал Николаю, что до войны Благовещенский был начальником военно-морского училища в Либаве. Сухой и строгий генерал редко появлялся среди курсантов, и все знали, что при немецком шефе школы, фон дер Роппе, Благовещенский - фигура второстепенная. Тем не менее генерал состоял в свите Власова, являлся членом Русского Комитета Освобождения, начальником школы… Еле успевая за адъютантом, Николай заметил, что капитан нарочно петляет. Это озадачило его и насторожило.
В прихожей квартиры, где жил и работал генерал, адъютант попросил Кирсанова присесть и пошел докладывать. Вскоре капитан вернулся, галантным жестом попросил Николая войти и плотно прикрыл за ним дверь. У большой, закрывающей всю стену карты с разноцветными флажками стоял еще молодой, статный генерал в белой сорочке и накинутом на плечи немецком френче. На гладко выбритом интеллигентно лице топорщились усики, маленькие глазки смотрели из-под стекол пенсне настороженно и внимательно.
В ответ на приветствие Николая генерал мягко улыбнулся, подал ему узкую холодную ладонь и предложил сесть в кресло у стола. Некоторое время оба молча смотрели друг на друга.
- Вы удивлены ночным вызовом, понимаю. Но не волнуйтесь. Мне вас рекомендовали, я хочу с вами познакомиться лично и кое-что обсудить, - сказал наконец Благовещенский и спросил: - Вы курите?
- Нет.
- А как насчет рюмочки французского коньяка?
- Благодарю, господин генерал, - смутился Николай, - я совершенно не пью!
- Хорошо, хорошо… - генерал улыбнулся. - Значит, мы имеем дело с непорочной девой. Впрочем, вы еще так молоды, со временем все придет… Кажется, вы из семьи священника. Я, между прочим, тоже.
Чего-чего, но такого вопроса Николай ожидать не мог. Как генерал мог про это узнать? Ведь он никому не говорил. Однако, скрывая растерянность, выдохнул:
- Так точно, господин генерал!
Благовещенский поморщился:
- Это не официальная аудиенция, поручик, а скорее дружеская беседа двух, как у нас говорили, братьев по классу… Вы знаете, что духовенство в России всегда было особой кастой? Церковь сыграла огромную созидательную и прежде всего собирательную роль в истории нашего государства. Это тот стержень, на котором держалась громадная империя. Более того - Церковь способствовала единству Русских Царей с их многонациональными подданными. Не случайно в 1917 году евреи, руками большевиков, свой первый сатанинский удар карающего меча революции нанесли по служителям нашей с вами Церкви.
Генерал прошелся по кабинету, а затем, сев за стол, глядя прямо в глаза Николая, сказал:
- Вы верите в Бога? Вы крещены?
- Я сын, внук и правнук священнослужителей, воспитывала меня до студенческих лет в основном бабушка - дочь и жена священника. Так что я не только крещен, но искренне верю в Бога нашего Иисуса Христа. Вот только крест я не мог носить из-за большевистских порядков. Все, и особенно молодежь, вынуждены были так поступать. Между прочим, из-за духовного происхождения меня в 1938 году из Московского института стали выгнали. После окончания первого курса вызвали в отдел кадров, там сидел уполномоченный НКВД. Задали, для видимости, несколько вопросов, а затем кадровик объявил, что я исключен из института как "сын попа и чуждый элемент" и не имею права учиться в оборонном вузе. Спасибо, что, как отличника, приняли меня на горный факультет института Цветметзолото. И то, видимо, потому что на всех рудниках работали заключенные.
Генерал хитро улыбнулся и с иронией спросил:
- И после этого вы через три года добровольцем пошли на фронт защищать большевиков?
Сделав паузу, Николай спокойно, но с достоинством ответил:
- Я пошел защищать не большевиков, а нашу с вами Россию, свой народ, свою мать и сестру.
- Извините, - почувствовав обиду в ответе Николая, поправился Благовещенский, - у нас действительно все по-особому. Недаром немцам трудно нас понять. Хорошо, что вы знаете, во имя чего пошли на войну. Именно поэтому я вас и пригласил. Мы с вами сейчас находимся в таких условиях, что верить человеку можно только с помощью Господа, Хранителя нашего. Разговор же у нас будет серьезный. Расскажите, пожалуйста, о себе, своей семье и о том, как проходила военная служба. Ну и… как попали к нам?
Николай весь напрягся, понял, что это уже заявка на серьезный разговор. Мучило только одно сомнение: зачем генералу потребовался этот доверительный разговор с молодым незнакомым офицером, к тому же отчисленным с курсов? Об этом не мог не знать начальник школы. Для себя решил, что надо быть предельно внимательным и осторожным, понять цель беседы: за кого генерал его принимает?
Поэтому решил не торопиться, стал подробно рассказывать о своих родителях все, что знал и помнил.
Как выходец из многодетной семьи священника, который рано умер от чахотки, отец Николая - Владимир Иванович был определен на казенный кошт бурсаком в Тамбовскую духовную семинарию, но началась Первая мировая война и он, выхлопотав согласие архиерея, поступил в Московское Алексеевское юнкерское училище, которое закончил в 1915 году. В чине прапорщика попал на Юго-Западный фронт в армию генерала Брусилова.
Участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве в Галиции, раненым угодил в плен, где изрядно хлебнул лиха в венгерском лагере военнопленных, заболел чахоткой. После возвращения из плена Владимир Иванович, как офицер, был призван в Красную Армию. В составе дивизии Котовского участвовал в подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине, но в связи с обострением болезни, харкающий кровью, был демобилизован. Поначалу учительствовал, потом работал в милиции, затем снова в школе. И отовсюду его, исключительно честного, доброжелательного и образованного человека, знающего французский и немецкий языки, выгоняли с работы как сына и внука священников. Его сын, Николай, под влиянием бабушки верил в Бога, с верой прошел фронт, плен и все последующие тяжкие испытания судьбы. Он был твердо убежден, что уцелел в кровавой мясорубке, выдержал и не сломался в игре со смертью, вынес, казалось бы, невыносимое только благодаря заступничеству Всевышнего.
Вплоть до выхода на пенсию Владимир Иванович подвергался постоянным гонениям и преследованиям. Сын и внук священников, да к тому же царский офицер, он был у районных чекистов и местных перестраховщиков бельмом на глазу. Ему запретили жить и работать в родном селе, воспитывать своих детей и только перед самой войной разрешили приехать к семье, вновь устроиться в школу, где он преподавал естественные дисциплины и немецкий язык, который выучил, находясь в плену.
Владимир Иванович был личностью незаурядной. Он ненавидел Советскую власть, диктатуру неграмотных хамов, лодырей и пьяниц. Сталина в кругу семьи называл не иначе как кавказским разбойником и восточным деспотом, из-за которого народ великой державы-победительницы живет хуже африканских туземцев. Когда Владимир Иванович подал заявление о вступлении в колхоз родного села, у него ровным счетом ничего не вышло - для местных властей он оставался сыном попа и, следовательно, чуждым элементом. И все же отец был непременным участником всех колхозных собраний, мало того, его всегда избирали в президиум писать протоколы. Малограмотные местные заправилы умели лихо пить самогон и материться, но протоколы осилить не могли.
Ироничный по натуре, Владимир Иванович частенько отпускал ехидные реплики и задавал каверзные вопросы приезжим райкомовским докладчикам, вроде любимой им шуточки: "Когда люди научились ежей есть?", после чего зал помирал от хохота. Другие за подобное поведения наверняка поплатились бы, отце же его чудачества как-то сходили с рук: крестьяне его любили, он пользовался у них большим авторитетом. Поэтому власти, скрипя зубами, терпели этого насмешника и вольнодумца.
Мать Николая, Елизавета Ефремовна, своего отца не знала, воспитывал ее отчим. Лизу он очень любил и относился к ней как к родной дочке. Она не любила рассказывать о своем детстве и юности. Однако Николай догадывался из разговоров родственников, что "дедушка Федя", страстный рыболов и охотник, не был родным отцом его матери. Был он когда-то художником, а затем управляющим в имении графа Чичерина. Совершенно случайно узнал Николай романтическую историю происхождения матери.
В 1900 году проведать родителей приехал из эмиграции сын графа Чичерина Георгий, убежденный социалист. На следующий день молодой граф встретил экономку-красавицу Дуняшу, поразившую его непосредственностью и обаянием. Ее муж, казачий сотник Ефрем Шерстнев, балагур и насмешник, погиб где-то в горах Кавказа. Добрые люди пристроили Дуняшу служанкой в имение Чичериных. Вскоре на красивую девушку с приятными манерами обратила внимание старая графиня, определив ее сначала горничной, а после смерти экономки назначила домоправительницей. Поговаривали, что к Дуняше сначала пытался приставать младший сны графа, шалопай и кутила Виктор, но, получив поворот от ворот, переключился на молодую учительницу музыки немку Эльзу Шнабе, которая к страстным порывам богатого бездельника отнеслась снисходительно. Георгий, видимо, учел печальный опыт младшего брата, над которым в семье часто подшучивали, и с первых же дней относился к Дуняше в высшей степени галантно, увлекая ее рассказами о своих странствиях по белу свету в поисках истины и справедливости. В отличие от брата, Георгий не делал секрета из своего увлечения. Напротив, демонстративно оказывал знаки внимания красивой экономке, не стесняясь семьи и дворовых. В результате как-то сразу сник и отошел в тень управляющий имением, бывший придворный художник Федя Ширшов, без ума влюбленный в Дуняшу и считавшийся ее общепризнанным ухажером, а со временем, может быть, и достойным женихом молодой вдовы.
Обеспокоенные столь откровенным романом молодого графа с простой казачкой, пусть даже привлекательной и ими любимой, родители попытались образумить влюбленного, высказав сыну свое недовольство по поводу его пренебрежительного отношения к священным традициям знатного рода. Возмущенный Георгий решительно отверг вмешательство в сугубо личные дела и пригрозил немедленным возвращением в Париж.
Столь резкого демарша любимого сына было достаточно для того, чтобы считавшие себя просвещенными демократами родители оставили его в покое на усмотрение собственной совести и дворянской чести. Но, как это всегда бывает в таких случаях, увлечение, а затем страстный роман двух молодых людей закончился беременностью Дуняши. Положение усугубилось серьезными претензиями к Георгию со стороны политической полиции, обеспокоенной его связями с социал-демократами, зачастившими в имение Чичериных. Сложившаяся ситуация долго обсуждалась в узком семейном кругу. Во избежание скандала в связи с беременностью экономки, перед угрозой ареста и ссылки Георгия было принято решение о тайном его выезде в эмиграцию и о графском согласии отдать Дуняшу в жены влюбленному в нее управляющему Федору Ивановичу Ширшову, который счастлив был взять ее и с ребенком. Так и оказалась дочь графа Георгия Чичерина, ставшего после революции первым ленинским наркомом по иностранным делам Советской России, приемной дочерью управляющего графским имением, доброго и порядочного человека, талантливого художника-самоучки Федора Ширшова.
Когда Лиза закончила церковноприходскую школу, граф отдал ее на полный пансион в Кирсановскую женскую гимназию, которая она успешно окончила перед возвращением из австро-венгерского плена прапорщика Владимира Ивановича Кирсанова, отца Николая. После окончания гимназии мама Николая все время работала учительницей в родном селе.
Николай, рассказывая о себе генералу Благовещенскому, не мог тогда знать, что через одиннадцать лет, за четыре дня до освобождения его из Норильского особлага, 22 июля 1954 года, после тяжелой болезни его матери не станет. Умирая, она сжимала холодеющими пальцами студенческую фотографию улыбающегося ей старшего сына. Хоронило покойную все село от мала до велика, выразив ей свою любовь, уважение за доброту и материнскую заботу о детях.
Благовещенский, не перебивая, внимательно слушал затянувшийся рассказ Николая о семье, проявляя явный интерес и участие.
Когда Николай умолк, генерал взволнованно произнес:
- Дорогой вы мой! Мы же с вашим батюшкой как близнецы по одной дорожке шагали… Я ведь тоже из Костромской семинарии в 1915 году в школу прапорщиков сбежал, а потом - на фронт. Значит, не обмануло меня предчувствие, когда приглашал вас. Извините, что прервал, продолжайте, пожалуйста.
Николай коротко рассказал о боях на фронте, как попал в плен, о последующих лишениях в концлагерях. Откровенно признался, что когда узнал, зачем его привезли в Вульхайде, а затем в Дабендорф, решил однозначно: присягу РОА не принимать и немецкую форму не надевать, чего бы это ни стоило.
После этих слов генерал слегка покраснел, резким движением скинул с плеч китель.
Николай продолжил:
- Знаю, что немцы мне этого не простят. Но мой отец был русским офицером… Тоже немало перенес в венгерском плену… Вторую присягу он, однако, не давал. Для русского офицера это совершенно неприемлемо.
Опустив голову, генерал долго молчал.
- Значит, осуждаете нас, вынужденных носить немецкие мундиры?
- Нет, господин генерал! Я вас не укоряю, не имею на это права. У каждого своя судьба. Один Бог будет нашим судьей! Нет-нет, я говорю только о себе. Поверьте, генерал!
Посмотрев на Николая уставшими глазами, генерал успокоил его:
- Хороший ответ. Прямой. Ну а теперь хотелось бы услышать от фронтового офицера его мнение о положении на Восточном фронте, каким видится вам финал войны?
Генерал поднялся и внимательно смотрел на собеседника. Вопрос был, как говорят студенты, "на засыпку", но Николай решил на него не отвечать.
- Господин генерал, вы спрашиваете меня, младшего офицера? У вас на стене карта военных действий. Вы, безусловно, располагаете информацией, достаточной для анализа, у вас огромный военный опыт. Поверьте, я был бы вам очень признателен, если бы вы хоть немного меня просветили.
Благовещенский нахмурился, повернулся к карте, обдумывая что-то для него важное.
"Решает, довериться мне или нет", - мелькнуло в голосе Николая.
Глубоко вздохнув, Благовещенский медленно повернулся, пристально поглядел Николаю в глаза, потом качнул головой и взял со стола указку:
- Чтобы не сложилось впечатление, что я вызвал вас для допроса, мне придется первым раскрыть карты… В нашей ситуации кто-то должен был начать… Иначе все теряет смысл.
Подойдя к карте, генерал заговорил уверенно и четко, будто объяснялся не с юным офицером, а докладывал Совету фронта.
Очень подробно обрисовав положение на важнейших участках Восточного фронта, он рассказал о трудностях, которые испытывают немецкие войска в Европе. Потом сосредоточил свое внимание на перспективах германского наступления на Центральном и Юго-Западном фронтах, стараясь быть объективным, сторонним наблюдателем. Впрочем, это явно не получалось. Анализ и выводы относительно кампании на Востоке делал русский, точнее, советский генерал, хотя и был он в немецком кителе.
- Немцы делают сейчас ставку на новые танки "тигр", "пантера", наедясь сломить оборону и снова устремиться к Москве и Волге. Но это ошибка. Наши войска получают сейчас много хороших танков, но самое главное сейчас - это наша, - генерал так и сказал: "наша", - новая мощная противотанковая артиллерия, "катюши". Неизмеримо увеличились количество и огневая мощь штурмовой авиации. В общем, не помогут немцам ни "тигры", ни другие звери. Теперь уж очевидно, что Германия проиграла войну… хотя могла ее выиграть. Гитлер и его клика дорого заплатят за свои ошибки, в том числе за недальновидное, бесчеловечное отношение к военнопленным, многие из которых в сорок первом легко могли стать их союзниками. Ответят, конечно, они за террор на оккупированных территориях: сами расплодили партизан по всей Европе и теперь пожинают плоды своего "расового превосходства".
Оценивая реальный баланс сил и возможностей противников, генерал говорил долго и с подъемом. Закончив, устало опустился на стул. Николай понял, что генерал должен был кому-то все это высказать.
"Но почему мне? Чего он хочет от меня?" - лихорадочно соображал он.
После длинной паузы генерал положил указку, которая только что металась по фронтам, показал Николаю на лежавшие на столе бумаги.
- А теперь посмотрите сюда. Фюрер одобрил наконец идею формирования трех дивизий РОА со всем набором вооружения и приданных средств по стандартам Вермахта. Но это только начало. Численность РОА намечено довести до трех миллионов, а возможно, и больше. Все будет зависеть от того, как будет складываться ситуация на Восточном фронте и как быстро союзники смогут высадиться в Европе и устроить Гитлеру хорошую баню! Чем хуже пойдут дела у фашистов, тем покладистее будут они с нами. Сталин надеется на открытие второго фронта, а мы ему преподнесем скромны сюрприз, откроем третий фронт! - Благовещенский саркастически улыбнулся, глаза его заблестели. - И когда немецкие генералы убедятся в бессмысленности дальнейшей войны, найдутся умные головы, уберут со сцены зарвавшегося ефрейтора. А что последует потом, вы, надеюсь, догадываетесь… В конце концов, у нас, у союзников, да и у немцев одна цель - устранение диктатуры Сталина. Мы поможем немцам договориться с союзниками, ибо у них нет выбора, главное, поскорее покончить с бессмысленным кровопролитием. Потом, под натиском трех сил (РОА - немцев - союзников), власть кремлевского диктатора рухнет и Россия снова будет свободной и великой…
Развалившись в кресле, Благовещенский с интересом смотрел на потрясенного услышанным Николая.
"Зачем он все это высказал мне, - думал Николай, - зачем доверил мне эту страшную тайну?"
Ответом на это стал неожиданный вопрос генерала:
- Вы доверяете полковнику Бушманову?
"Бог ты мой, - озарило Николая. - Как же я раньше-то не догадался! Ведь полковник не раз высказывал мне примерно то же, в более осторожной, завуалированной форме. И о своем происхождении рассказывал я только Бушманову…"
На вопрос генерала ответил твердо:
- Я доверяю полковнику Бушманову. По общему мнению офицеров, это образованный и опытный человек, прекрасный организатор учебного процесса. Он пользуется авторитетом не только у курсантов, но и у немцев и у наших генералов.
- Прекрасно! - обрадовался Благовещенский. - Вы подтвердили мое мнение об этом во всех отношениях достойном и незаурядном человеке. Бушманова хорошо знали в Красной Армией, он пользовался уважением и в академии и в войсках. Его командарм, генерал Лукин, очень лестно отзывался о нем. Сожалею, что мало пришлось повоевать вместе. Ну, а Жиленков… Тот всегда перед ним робеет, в рот ему глядит. Злые языки поговаривают, что еще с московских времен, когда формировали народное ополчение, Жиленков побаивается этого ядреного сибиряка…
Было уже за полночь, когда аудиенция закончилась. Николай подошел к Благовещенскому и, глядя ему в глаза, сказал:
- Благодарю вас, господин генерал, за беседу, за проявленные ко мне уважение и доверие. Со своей стороны заверяю вас, что этот вечер уйдет со мной в могилу, что бы со мной ни случилось.
Генерал крепко пожал ему руку:
- Я же сказал, что мы "братья по классу", я верю вам.
Сделав паузу, весело блеснув глазами, он сказал:
- Между прочим, поручик, здесь есть еще один наш "брат по классу". Вы его знаете?
Николай удивленно взглянул на Благовещенского.
- Ну так я вам скажу: это - генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов. Правда, он, как раньше говорили, из кулацкого сословия, однако тоже окончил Нижегородскую духовную семинарию. Но, как и я, в попы не пошел, предпочел военную карьеру. А теперь - до свидания.
- Храни вас Бог.
Николай повернулся к двери, она предупредительно перед ним открылась: его ждал адъютанта генерала.
Это была первая и последняя его встреча с генералом Благовещенским. Не было сомнений, что генерал прозрел от своего преступного заблуждения, был как-то связан с Бушмановым, от которого узнал о попытке переброски Николая к партизанам или через линию фронта. Ночная его беседа имела целью передать командованию Красной Армии сигнал о своей готовности к сотрудничеству. Но это можно было сделать лишь в том случае, если бы Николаю удалось перейти линию фронта. Попав к партизанам, он не мог в реальной тогда обстановке этого сделать, так как его сообщение о доверительной беседе с одним из приближенных генерала Власова было бы расценено партизанскими особистами как его принадлежность к РОА, а особое доверие к нему изменников Родины грозило роковыми последствиями.
Через день Николая ждал у ворот комендатуры конвой солдат, чтобы доставить его в лагерь строителей.
Сравнительно малочисленная подпольная группа в лагере военнопленных пропагандистов в Вульхайде под умелым руководством Бушманова и его соратников превратилась к лету 1943 года в разветвленную интернациональную подпольную организацию антифашистского сопротивления, развернувшую активную работу по всей Германии. Поэтому не случайно, что о ее деятельности узнали почти одновременно немецкая контрразведка и наша разведка. Все могло бы сложиться иначе, если бы разведчики были оперативнее. К сожалению, лишь в августе 1943 года, с опозданием в два месяца, посланцу Бушманова капитану РОА Алексею Богунову (он же Вальтер Краубнер, "Дедушка"), хорошо владеющему немецким языком, удалось установить в Минске связь с разведгруппой майора Казанцева, командира спецгруппы Белорусского и Центрального штабов партизанского движения. Поэтому Богунов, посланный разведкой в Берлин на связь с Бушмановым в октябре 1943 года, мог узнать только о провале Берлинского комитета ВКП(б) и о массовых арестах его участников во главе с полковником Бушмановым.
Раскрытие в столице рейха подпольного Берлинского комитета ВКП(б) ошеломило фашистское руководство. Престиж Власова и его приспешников в глазах и без того не доверявших ему немецких генералов и окружения фюрера был подорван. Под серьезное сомнение был поставлен план Гиммлера и Розенберга создать многомиллионную армию военнопленных. Русские патриоты даже за колючей проволокой смогли создать берлинский филиал своей большевистской партии, втянули в эту организацию тысячи людей, словно находились не в Дабендорфе под Берлином, а где-нибудь в Химках или Мытищах под Москвой.
<…>Нина рассказала мужу о том, как после его ареста репрессировали брата Сергея. После окончания химфака Саратовского университета брата вместе с семьей выслали в Казахстан. Не посмотрели на то, что он был членом партии, всю войну отважно сражался с немцами в бригаде морской пехоты в Эстонии, на острове Эзель, полуострове Ханка, защищал Ленинград, а затем участвовал в прорыве блокады с фашистскими захватчиками.
Не забыли особисты и мужа его сестры Нины. После окончания военной академии им. Фрунзе полковника Лыкова Леонида Григорьевича загнали служить в самый отдаленный гарнизон на границу с Афганистаном. Бдительные кадровики Минобороны не посчитались с тем, что с первого и до последнего дня войны подполковник Лыков командовал отдельным батальоном связи корпуса 11-й армии, стал кавалером многих орденов и медалей, прошел с боями по фронтовым дорогам от Калинина до Риги, участвовал в ликвидации курляндской группировки немцев, которая отчаянно оборонялась до последнего дня войны.
Не дремали и кирсановские чекисты. Одновременно с арестом Николая в Рамзу нагрянула целая команда из Кирсановского райотдела МГБ. Они целый день искали оружие и взрывчатку в доме родителей Николая, перерыли все не только в доме, но и на чердаке, во дворе, в амбаре, в саду. Подвергли гнусному допросу отца и мать Николая, угрожая выслать в Сибирь.
Не найдя никакого компромата, они еще дважды делали налет на несчастных стариков с обысками и угрозами. Уволили с работы дядю Колю, который работал главным бухгалтером Кирсановского домзака (тюрьмы). Он с трудом устроился бухгалтером на швейной фабрике.
Словом, над всем родом пронесся безжалостный черный смерч преследований.
С горечью рассказала Николаю, как после его ареста многие "друзья" и знакомые отвернулись от нее. Даже двоюродная сестра боялась встречаться с ней, чтобы не скомпрометировать своего мужа, который работал в редакции газеты.
(Нумеров Н.В. Золотая звезда ГУЛАГа. Автобиографическая повесть. Книга первая: Между жиз-нью и смертью. Книга вторая: Полярное сияние. - Изд-во журнала "Москва", 1999.)