Составитель Просветов Р.Ю.
История Вяжлинского края
На востоке некогда обширной Тамбовской земли, примерно в 120 км от Тамбова и 20 км от Кирсанова, тянутся вереницей несколько сел и деревенек, когда-то составлявших единое целое — государственное село Вяжля[1].
Пожалуй самые древние сведения об истории этого края были записаны тамбовским краеведом И.И. Дубасовым (1843-1913). Говоря об обилии курганов в Кирсановском уезде, он указывает на один из них, находящийся в Вяжлинской волости и носящий название Чернецкого. “Местные жители рассказывают, — пишет Дубасов, — что на Чернецком кургане в старину были монастырь и кладбище. Может быть, это было в те времена, когда Кирсановская местность, по течению реки Вороны, называлась Червленым Яром и служила границею между Рязанским княжеством и Ордою и между Рязанскою епархией и Сарскою (в XIV веке)...”[2]
Земля эта была окраиной Русского государства и вплоть до XVIII века подвергалась постоянным татарским набегам и погромам от “разбойных людей”. Но со временем границу укрепили, навели порядок и уже в 1745 году село Вяжля Шацкого уезда упоминается в книге ревизской сказки[3], а в 1798 году государь-император Павел I пожаловал за хорошую службу поместье в селе Вяжля теперь Кирсановского уезда двум братьям — вице-адмиралу Богдану и генерал-лейтенанту Абраму Баратынским[4].
Младший брат Абрам Андреевич Баратынский вскоре покинул Петербург и обосновался в своем поместье в Тамбовской губернии. Накануне он женился на А.Ф. Черепановой, женщине умной и образованной и остаток жизни посвятил воспитанию детей. Их у него было немало: в 1800 году родился первенец Евгений — будущий поэт, через два года Ираклий, затем Сергей и Лев и еще дочери — Софья, Наталья и Варвара. И по сей день в Уметском и Кирсановском районах сохранились названия деревень: Евгеньевка, Сергиевка, Софьинка, Натальевка, Варваринка[5]. Все они расположились по берегам прежде широкой, теперь же заметно сузившейся, хотя и сохранившей былую глубину петлистой речки Вяжля, притока красавицы Вороны.
Однако центральное место среди них занимала усадьба Баратынских, получившая название “Мара”. Здесь-то и провел свои детские годы поэт Е.А. Баратынский, оставивший нам поэтические описания этого замечательного края в стихотворениях “Родина”, “Мара” (Стансы), “Запустение”. Впоследствии он возвращался сюда вновь и вновь.
Родина
(отрывок)
Я возвращуся к вам, поля моих отцов,
Дубравы мирные, священный сердцу кров!
Я возвращуся к вам, домашние иконы!
Пускай другие чтут приличия законы;
Пуская другие чтут ревнивый суд невежд,
От беспокойных снов, от ветренных желаний,
Испив безвременно всю чашу испытаний,
Не призрак счастия, но счастье нужно мне.
Усталый труженик, спешу к родной стране
Заснуть желанным сном под кровлею родимой.
О дом отеческий! о край, всегда любимый!
Родные небеса! незвучный голос мой
В стихах задумчивых вас пел в стране чужой,
Вы мне повеете спокойствием и счастьем...
(1821)
Наиболее длительным было пребывание уже зрелого поэта Е.А. Баратынского в Маре с осени 1932 г. по зиму 1934 г., когда он был вынужден заниматься хозяйственными делами имения в связи с разделом его между братьями и сестрами, а также из-за голода 1833 г.
Мара
(Стансы)
(отрывок)
Судьбой наложенные цепи
Упали с рук моих и вновь
Я вижу вас, родные степи,
Моя начальная любовь.
Степного неба свод желанный,
Степного воздуха струи,
На вас я в неге бездыханной
Остановил глаза мои.
Но мне увидеть было слаще
Лес на покате двух холмов
И скромный дом в садовой чаще—
Приют младенческих годов.
Промчалось ты, златое время!
С тех пор по свету я бродил
И наблюдал людское племя
И, наблюдая, восскорбил...
(1827)
Евгений Абрамович приехал в Мару в конце лета, как всегда, надеясь отдаться творчеству. Однако народное бедствие не позволило ему заняться литературой. “Я весь погряз в хозяйственных расчетах. Немудрено, у нас совершенный голод. Для продовольствия крестьян нужно нам купить 2000 четвертей ржи. Это, по нынешним ценам, составляет 40 000. Такие обстоятельства могут заставить задуматься. На мне же, как на старшем в семействе лежат все распорядительные меры”, — сообщал он И.В. Киреевскому[6]. Поэт принимает меры для оказания помощи крестьянам: закупает зерно, организует почтовую гоньбу, позволившую крепостным крестьянам заработать на перевозке хлеба в Москву[7].
Более обширные и подробные воспоминания об этом крае и жизни как крестьян, так и господ оставил нам сын дворовых людей господ Баратынских Иван Афанасьевич Федченков, принявший в монашестве имя Вениамин и окончивший свои земные дни в сане митрополита. Иван провел детские годы в селе Вяжли (“вероятно, по имени речки Вяжля, которая крутилась узлами, пока не впадала в Ворону, Ворона — в Хопер, Хопер — в Дон”, — вспоминал впоследствии митрополит). Другое, более позднее название села Ильинка (варианты: Ильянка, Ильяновка, Ильиновка), по имени Ильи Абрамовича Баратынского. “Вообще села и деревни назывались большей частью по имени, а иногда по фамилиям владельцев: Софьинка, Натальевка, Марьинка, а иногда — Артыганьевка, Веденеевка, Рачинка (по фамилии известного педагога С. Рачинского); иногда же как-то неожиданно: Царевка, Ядровка, Дербень, Умет, Чутановка, Кананс. Были деревни Осиновка и Березовка, хотя там я не видел уже ни одной осины и березы”, — вспоминает владыка Вениамин. Далее он повествует нам: “Господа жили всегда среди прекрасного сада в замечательном, как мне тогда казалось, дворце. Этот барский дом для нас был недосягаем: никто из простых смертных туда не допускался. И мне он представлялся (хотя я никогда так и не удостоился видеть ни одного барского дома целиком) волшебным замком, раем на земле, где живут существа необыкновенные, не как мы. Впервые я имел волшебное счастье попасть в дом Баратынских, когда мне было года три-четыре. Господа (я помню лишь единственный этот случай) на святки устраивали своим детям елку и, вероятно, после них приглашали на нее и детей дворни с родителями, заготовив для них “гостинцы” — сласти. Это было зимним вечером. Чтобы довезти нас до барского дома и отвезти обратно домой, нам дали с конюшни “буланку” с санями. Звездное небо, искрящийся снег, скрип санных полозьев, вся эта красота и сейчас стоит перед моим взором, как живая. Но когда нас провели в барский зал, то я от восторга не знал, где я, не в раю ли? “Невероятно” высокие потолки, красивое убранство зала, “необыкновенные существа” — господа, такие все красивые и нарядные, все улыбаются. И среди всей этой волшебно-сказочной прелести еще огромная елка до потолка: с зажженными, мерцающими свечами, серебристыми нитями, со звездами, игрушками, сластями. Нас водили хороводом вокруг нее... Потом раздали подарки и буланка доставила нас с “неба на землю”. Кажется, я и спал еще в очаровании, больше уже никогда не повторившемся в такой яркой силе красоты...
Кругом дома — обычно красивый парк, иногда целая роща, аллеи, клумбы цветов и всегда особый подъезд, в начале которого два белых столба, иногда перекрытые, как арка. Никому эти столбы не нужны были, но они отделяли жизнь простых людей от небожителей. И хорошо помню: эта застава производила на меня в детстве торжественное впечатление, отселе начинается особый мир! А в одном имении в столбах такой арки были клетки для медведей, и я еще сам видел их.
В главном селе был храм. Он обычно строился рядом с парком. Тут же, внутри кирпичной ограды, было барское кладбище, а диаконов и псаломщиков, если не ошибаюсь, хоронили уже на общем кладбище. Классовое различие распространялось даже и на клир. Например, на праздники Пасхи, Рождества и Крещения, когда духовенство посещало с молебнами дома господ, то священник и диакон приглашались потом к столу в барской столовой, а дьячок должен был кушать в лакейской комнате, как низший по рангу. И никого это не удивляло, такие порядки были искони...
В ограде церковной стояли мраморные красивые памятники с мерцающими, неугасимыми, кое-где разноцветными лампадами в углублениях и с соответствующими надписями из слова Божия. Между ними чистая дорожка, усыпанная песком. И все это укрывалось под листвой долголетних деревьев. В свободной от могил передней части внутриоградной земли был лужок: здесь летом сидел народ, дожидаясь службы, или в перерыв между утреней и литургией.
За оградой, в десяти — двадцати шагах, было (это, конечно, не везде так) другое маленькое кладбище, окопанное рвом и обсаженное сплошными кустами колючей акации. Здесь вот хоронили из дворни, да и то не всех, а кто повыше, тут ставили на могилах деревянные кресты.
А вдалеке, приблизительно в версте, было уже общее мужицкое кладбище. Тут уже не было ни ограды, ни кустов, а только старая канавка, почти заравненная от времени землей. На могилах кое-где были кресты, а то лишь уцелевший основной кол. Все заросло травою; и только, будто придумано для цельности картины заброшенного места, росла одинокая небольшая березка. А в углу кладбище также уединенно стояла большая ветряная мельница. Когда-то в “незапамятные” времена, сорвало бурей крылья и весь деревянный верх, а кирпичный нижний, очень высокий остов сохранился, и его далеко видно было на месте возвышенном. И такое унылое было это третье кладбище, вдали от людей, жилья, среди голого поля...”.
Вместе с этими воспоминаниями владыка Вениамин рассказывает об одном предании из истории создания храма, который, увы, до наших дней не сохранился. “Строили его Баратынские. Но они пригласили к участию и соседнего помещика Артыганьева. Тот будто бы отказался, не знаю почему. Может быть, был “вольтерьянцем” тогда? Баратынский Абрам Сергеевич (отец поэта Евгения Абрамовича, современника Пушкина)[8], один выстроил храм с колоннами, в стиле ампир, времен Александра I. А на трех фронтонах его, под треугольным навесом, он велел написать (если мне не изменяет память) следующие изречения из Писания: на стороне, обращенной на запад, к селу, такие слова: “Вниду в дом Твой и поклонюся ко храму святому Твоему”[9]. Это относится ко всем вообще. А на правой, южной стороне, обращенной к парку (у нас называли его садом), было написано: “Благословен грядый во имя Господне!”[10] — это благословение относилось к благочестивым храмоздателям. На третьем же фронтоне, обращенном к отказавшемуся Артыганьеву было изображено: “Да будут очи твои отверзты на храм сей день и нощь!”[11], то есть: смотри и казнись совестью как виноватый. Конечно, эти слова можно истолковать и в хорошем смысле — постоянной памяти о месте Божия присутствия и молитвы. Но вот такое предание почему-то передавалось и дошло до меня, не было ли и в самом деле огня для этого дыма?”
А вот еще одно предание, записанное митрополитом. Упомянутый выше Михаил Сергеевич Баратынский выстроил недалеко от барского дома, но все же в отдалении от него, другой длинный одноэтажный “флигель” (уже иное имя), который назывался “флигель Марьи Григорьевны”. Как вспоминает митр. Вениамин: “Здесь романтическая подкладка. Молодой барин служил офицером где-то на украинской Полтавщине и там встретил крестьянскую девушку Марусеньку. Любил ли он ее, или побуждала его совесть, а может быть, он уж и повенчался с нею в церкви, но только, возвращаясь в родное поместье, Михаил Сергеевич взял с собою и Марью Григорьевну. Однако не посмел сразу явиться с ней в барский дом, а оставил ее сначала у крестьян деревни Осиновки, в четырех верстах от своего дома. И уж потом сообщил своей матери неожиданную новость, что он не один, а с любушкою. Мать, как говорит предание, сняла туфли со своей ножки и отхлестала сына по щекам. Потом приказала ему привезти Марью, как законную жену в общий дом. Но не выдержала барской жизни украинская крестьяночка: все непривычно было для нее в чужом классе. Тогда барин и построил для себя с нею этот флигель, за заставными столбами, ближе к селу, у дороги. А она обсадила его кругом деревьями. Говорили про нее: любила она ходить к мужичкам родным, и ее жалел и любил народ. Но несчастлива был ее жизнь: она начала пить, а потом и скончалась скоро. От нее остался сын Владимир, и тоже был бедным алкоголиком, так что и ему пришлось выстроить особый домик возле барского. Я его помню... И он умер раньше времени холостяком... Нелегко уживались вместе люди разных классов, хотя одной родины и веры...
Но и о Михаиле Сергеевиче сохранилась в народе добрая память. Он был потом крестным отцом моей матери. Как можно думать и видеть, он был более простым по душе человеком, чем его предки. Жизнь постепенно начала изменяться и изменять людей.
Однако даже и в мое время помещичий и богатый класс жил совершенно обособленной от народа жизнью. И встречались мы с ними лишь в храме: это было единственное место общения, где перед Богом все были равны. Правда, и тут для них были особые отгородочки впереди, но никто из молящихся не дивился этому и не осуждал их”.
“Красивые были места везде... Храм — прекрасный, в стиле санкт-петербургского Исаакиевского собора, был построен ими далеко от дома, ближе к селу и беднякам, чтобы удобнее было народу... Неприветлива и строга была барыня (Софья Сергеевна Чичерина (в девичестве Баратынская) — прим. Р.П.). Она выстроила отличную школу для детей округи (в с. Сергиевке — прим. Р.П.), давала ученикам ежедневную пищу на обед из дворовой кухни. На восьмое марта, день прилета жаворонков, нам пекли вкусных птичек, в некоторые из них было вложено по серебряному гривенику. Но все же память сохранила строгий и холодный облик ее. Не помню, чтобы она когда-нибудь улыбалась, как еще менее — муж ее.
На зато какие были симпатичные, смиренные, богомольные сестры ее (Баратынские, жившие в Софьинке), дожившие в девицах до 80 лет и скончавшиеся перед второй революцией. — Хорошо, что наши барыни не дожили до этих ужасов! — говорили мои родители”, — вспоминает митр. Вениамин.
Рассказывает владыка и о жизни простого народа: “Скажу сразу и прямо: мирно жил народ.
О революции тогда он не думал, как я помню. Это пришло уже потом. Жили же тихо,
просто, смиренно.
Вот набросаю несколько картин с натуры.
Перед нашим флигелем вниз, за рекою, полукругом расстилался большой сельский луг. Весною его заливало водою: трава там была хорошая. Пришел Петров пост[12]. Однажды утром вижу из окна, как ходят люди по лугу с раздвижным саженным циркулем и что-то размеряют. Собрались косить. И вот на другой день после Петровского разговенья, весь луг был усеян, как цветами, мужиками с косами, больше — в белых посконных самотканных рубахах, с кумачными подмышками. Установились в ряды, кто сильнее — в голове. И завизжали косы. Косили весело, точно на праздник вышли. Любо было смотреть, как размахивались руки, поворачивались сильные плечи. И ряды за рядами ложились, как по нитке. А на другой день бабы в разноцветных платках и сарафанах с песнями пошли ворочать подсохшее сено граблями. Еще раз, и копны выросли. И на высокие воза уложили и свезли, а по отаве скотину пустили кормиться.
Пришла страдная пора. Мужики с ранней зари до темной ночи — в полях. Трудное это было время: недосыпать, недоедать, не отдохнуть. Но зато раз в год, а там легче будет; зимою хоть объешься сном. Свезли хлеб в скирды и молотить обглаженными цепами стали... Нового хлебушка скоро спекут.
“Покров Божией Матери” пришел 1 октября (ст.ст.). Свадьбы справляют во всей округе. На тройках примчали несколько пар “молодых” в церковь... Все по чину прошло. И обратно домой, к жениху гулять два-три дня.
А на полях уже взошли “зеленя”[13],
радуя хозяйственный глаз надежной на будущий урожай.
И так из
года в год мирно, а временами весело текла спокойная жизнь.
Часто пишут о каком-то повальном и тупом пьянстве мужиков. Я не видел этого, а ведь два года наблюдал их около винной лавки. Пьяницы были исключением, из всей округи я сейчас буквально не помню ни одного лица, ни одного имени таких алкоголиков. Ну, понятно, все любили выпить при случае, но напивались допьяна лишь на покровских свадьбах у себя или у родных. Так что тут особенного?! Раз или два-три в год? Это не пьянство. Нет, народ в массе был трезвым и скромным. Семейная жизнь была в общем тоже чистая, о разводах и не думал никто. На пятьдесят верст кругом я не слышал ни об одном случае развода. Были, правда, побои жен, но и тоже совсем не как правило. Наоборот, жили нормально, мирно. Помню моего товарища по школе, умного мальчика Козьму Саверина. Когда уже он женился, я встретил его. Высокий, стройный, точно вылитый из бронзы блондин. Улыбчатый. Остроумный. С какой любовью он говорил о своей жене и совместной жизни! После он был на селе старостой”.
“Не было и разбоев, грабежей, воровства. Село жило дружно. Когда мы свезли со своей десятины рожь к избе, а отец сделал ток, то на воскресенье пришли на “помочь”, т.е. бесплатную помощь, бабы во главе с сильной и бойкой Степанидой, и в один день цепами обмолотили все...
Вспоминаю
и еще картинку. По зимним вечерам мать иногда зазывала на “посиделки”
крестьянских женщин и девушек, они что-то пряли, шили и песни пели.
Даже вот одна наивная подробность в том же духе. Когда у нас была бахча, мы приглашали
“девок” на “полку”. Конечно, за гроши: 12-15 копеек в день. А из нас, детей,
кто-нибудь всегда жил на бахче днем и ночью, для этого был сложен соломенный шалаш.
Девушки неторопливо, но и не лениво подсекая тяпками (мотыгами) сорную траву,
пели безмятежно какие-нибудь песни или частушки. Из песен запомнилось мне
начало про какого-то “несчастного” преступника, в молодости бывшего
обыкновенным хорошим парнем: “Когда я был мальчик свободный, не зная горя и
нужды. Родные меня любили и баловали как могли”. Частушки были невинные: “Шел я
верхом, шел я низом, у милашки дом с карнизом”, или: “Едет барин при цепочке — это
значит — без часов, едет парень при калошах — это
значит — без сапог”. А о нас с братом Михаилом пели так: “Как мы девки все вопче (вообще,
вместе) у Мишатки (или у Ванятки — ласковая
форма имени) на бахче”... Все это мирно и беззаботно.
Конечно, попадались и отрицательные типы, но они были не часты. Например, “сотский” (вроде начальника сельской полиции, у него был один или два помощника — “десятские”) села, где мы жили и держали пивную лавку, бывало, пришлет какого-нибудь соседа со своей, известной всему селу, длинной палкой вместо себя и просит дать ему водки в долг. И давали — все же начальство!”
“Нет! Безропотлив был наш народ... Хороший народ...
Но, конечно, жили бедно, кое-как!
Земли
было мало. Вот на это приходилось слышать жалобы с детства. Заработков других
не было, а идти на сторону кому охота? И можно сказать, что большинство крестьян
жило гораздо беднее нашей семьи. И, конечно, не могли скопить никаких денег на
что-нибудь иное, кроме лишь на существование. Да и какое оно было? “Щи да каша — пища наша”.
И хлеб: “Мама, хлебца!”... Ну, капуста соленая с огорода, у немногих огурцы. Мяса,
конечно, тоже не знали в обычной жизни. Коровка тощая. Пара-другая овец.
Лошаденка небольшая, десяток кур. Вот и все... Бедно, бедно жилось. Но терпели...[14]
Вот какою
представляется мне жизнь народа в юные мои годы. Вероятно, я не все видел, так
как жил все же в лучших условиях, чем они, бедные...
А хаты их — небольшие, зимой обваливали стены и “окошки” почти
до верха навозом и соломой, чтобы теплее было. Но зато в избе стоял такой
тяжелый воздух, что и дышать трудно. А тут еще, как известно, то телка нужно
взять в избу, от отелившейся коровы, то кур на яйцах посадить “под лавку”. Да
еще и печь нужно закрыть, заглушить пораньше, чтобы не вытянуло всего тепла: от
этого угары. И наша семья так привыкла к ним, даже не допускала мысли, что были
где дома без угаров. Не верится, а правда. Все, решительно все, приходилось
беречь, продавать, откладывать, копить.
И понял я постепенно две русские пословицы. “Сам бы ел, да денег жалко”, — говорили мужики. Все лучшее нужно было продавать — масло, индюшек, свиней, телят, даже и хлеб... А другая пословица говорит более ободряюще: “Нужда заставит калачи есть!” Калач, вообще белый хлеб, это — роскошь в деревне, это — “гостинец” из города. Как же, при нужде, да такая роскошь? Не от нужды, конечно, калач, а нужда заставляет человека напрягаться, бороться, выковывать силу, ум, бережливость. И если она кончается удачей, то и до калачей доживет человек. Так случилось и с нашей семьей. Но как это было трудно! Особенно для матери...”.
Но времена менялись, менялись и люди. В 1905 году среди местных крестьян (поселок Баклуши, село Софьинка) произошло значительное волнение. Вот что об этом вспоминали местные старожилы: “Вся земля, которую заселяют жители поселка Баклуши принадлежала Баратынским. До 1917 г. земля была собственностью помещиков и называлась хутором Маркова. При Маркове землю обрабатывали батраки. Украинцы приезжали на волах на весь летний сезон. На своих волах деревянным плугом и сохой с железным наконечником пахали землю, убирали урожай, на зиму уезжали. При отъезде они получали расчет от помещика, но получали за свою работу очень мало. У помещика работали также и поденщики. С поденщиками расплата короткая. Иногда давали немного денег, а иногда за работу покормят и все. В 1905 г. среди местных крестьян было сильное волнение, имение помещика Стрекалова разрушили и сожгли. Он испугался и землю продал крестьянам, а сам уехал в Кирсанов. Для подавления волнения крестьян, как их называли “бунтовщиков”, был вызван карательный отряд. Крестьян били плетьми, запирали в избы, морили голодом“[15]. А вот что по этому поводу вспоминает митр. Вениамин: “Когда была первая русская революция, местные крестьяне села Софьинки приходили толпами развязно в барский дом, где им подносили будто бы вино. Мать это очень огорчило за “наших старушек” Баратынских. Вспоминаю, что, возмущаясь крепостным правом, она, однако, с нежным чувством всегда говорила о царе-освободителе Александре Втором. Смерть его от покушения приписывалась обоими родителями как месть за освобождение народа. Характерный случай. Для усмирения революционных настроений первой революции был вызван и прислан карательный отряд из казаков, и мать любезно приглашала их иногда в гости к себе. Совершенно так же поступили бы и я, и все прочие члены семьи нашей”.
Вскоре, в 1914 году, началась Германская война (так ее называли в народе). Война отвлекла из деревни почти все трудоспособное мужское население. Крестьянские хозяйства много потеряли от мобилизации лошадей. Беднота за бесценок продавала свои наделы в аренду более состоятельным. Цены на хлеб стали высокие, но от этого богатели только помещики, купцы, да верхушка деревни — зажиточные крестьяне, а беднота только проигрывала, так как всегда с половины зимы начинала покупать хлеб. Давала о себе знать и дороговизна. Кое-где среди крестьян слышались даже разговоры о необходимости разгрома лавок мануфактурных товаров (например, в ближайшем Инжавино). Еще в 1916 году ситец стоил 40 коп. аршин и дороже. Торговцы спекулировали и на муке, масле и на всех товарах. В годы войны сельскохозяйственные губернии страны окончательно пришли в упадок: уменьшились посевные площади, сократилось поголовье скота, росла инфляция. Тяжелым военным положением непреминули воспользоваться сторонники свержения существующего самодержавного строя. В деревнях росла пропаганда представителей различных социалистических партий, обвинявших во всех бедах царя и призывавших громить помещичьи усадьбы, а землю брать себе. Во время войны разговоры о земле в тамбовской деревне стали носить упорный характер. “После войны будет передел земли”, — писали мужья и отцы с фронта в ответ на жалобы о разорившемся хозяйстве. Примером может служить слух, распространявшийся по Кирсановскому уезду летом 1916 года — “Земли у нас мало — наши дети и братья умирают и проливают кровь в борьбе с врагом, а потому после войны нужно будет отнять у господ землю”. “Было такое время, когда трудно было понять, кому принадлежала власть, — вспоминает житель д. Натальевка Семикин Григорий Михайлович (1900 года рождения). У меня осталось в памяти, что мужиков часто собирали в Натальевскую школу на сход и там проходили выборы. На выборах давали разноцветные листочки: зеленые, желтые и красные. Я не помню, что означали эти листочки, но помню, что большинство брали красные листочки. От нас в Думу был избран Путилин Ефим Николаевич, он ездил и заседал в Думе, но ее быстро разогнали”. “Крестьяне грабили ярмарку, жгли дома господ. Потом началась гражданская война. Все мужчины ушли на фронт. В деревне остались одни женщины, старики и дети. Тяжелое было время. Почти вся работа легла на плечи женщин. Они были и дома, они были и в поле. А работа была трудная, все делали вручную. Лошадей не было, а волов оставалось мало”, — вспоминает жительница Новой Деревни.
Подробнее обо всем этом и о том, как “брали” власть в селе мы узнаём из воспоминаний коммуниста Заикина Ивана Михайловича, записанных в 1969 году: “С фронта стали возвращаться солдаты, в большинстве революционно настроенные. Мой товарищ, Дегтярев Иван, привез большевистскую листовку, в которой говорилось о том, что нужно войну кончать, власть передать народу, землю — крестьянам. Прибывшие с фронта солдаты развернули активную пропаганду идей большевистской партии, повели настойчивую борьбу против представителей буржуазного Временного правительства. Об остроте развернувшейся борьбы говорит такой факт: в июне 1917 года сторонники большевиков наметили созвать волостной митинг солдат вернувшихся с фронта. Я должен был объехать ряд сел и оповестить солдат о митинге. Митинг происходил в имении помещика Маркова, речи должны были произноситься с балкона дома управляющего. Наш односельчанин Иван Важев должен был выступать от большевиков. Обстановка была напряженной, ожидались всякие провокационные действия, поэтому Важев привязал к своей руке зажигательную дощечку, а мне дал две круглые бомбы, чтобы я их держал в карманах и стоял поблизости от него и по его требованию смог бы их передать ему. Но употребить их не было необходимости, так как речь его была встречена аплодисментами и криками “Ура”. После митинга в волости был создан волостной земельный комитет, председателем которого был избран левый эсер Вельмизов, а меня избрали членом комитета. Нам, членам Земельного комитета, поручили провести учет земли и всего имущества в помещичьих имениях, а населению разъяснить о том, чтобы имения не жечь и не растаскивать, так как, мол, все это добро принадлежит народу и будет роздано крестьянам. Но, осуществить это мы смогли только благодаря победе Великой Октябрьской социалистической революции. В нашей волости бесплатно было роздано крестьянам большое количество лошадей, коров и другого скота, а также много деревянных построек и сельскохозяйственного инвентаря.
Известие о победе Великой Октябрьской социалистической революции быстро дошло до деревни, но все мероприятия советской власти наталкивалось на большое сопротивление. Волостная земская управа возглавляемая эсером Петропавловским, долгое время не признавала действий советской власти, вообще в нашей волости было большое засилие эсеров и меньшевиков. Однако органы новой власти с первых дней своей деятельности развернули огромную работу по налаживанию жизни на новых началах. Нужно было провести конфискацию помещичьих имений, а у нас их было немало: при каждом селе свой помещик, а то и два. Нужно было организовать засев земли, обеспечить сдачу хлеба государству, в котором так остро нуждалась страна.
Для выполнения этих задач в помощь Советам были созданы комитеты бедноты, возглавлял у нас этот комитет Андрей Павлович Рачинский. Я был избран членом этого комитета.
Центральный комитет партии в помощь парторганизациям села командировал из города лучших рабочих-коммунистов. В нашей волостной партячейке председателем работал московский рабочий тов. Буров, я был избран секретарем партячейки.
Нужно сказать, что сельская буржуазия, кулаки и лавочники организовали ожесточенное сопротивление мероприятиям советской власти. Они стали применять оружие против активистов, в результате чего в нашем уезде было убито много коммунистов и комсомольцев. Впоследствии это вылилось в широкое восстание на тамбовщине, возглавляемое эсером Антоновым. Но благодаря принятым мерам: изменения продовольственной политики и привлечение войск под командованием полковника Тухачевского мятеж был ликвидирован. В этом деле я участвовал в качестве комиссара кавотряда”. Представление о том, как происходило подавление крестьянского мятежа под предводительством Антонова можно получить из Приказа № 171 от 11 июня 1921 г., где из 10 пунктов 9 были расстрельными. Надо сказать, что больше всего пострадало здесь крестьянство, оказавшееся как бы между двумя наковальнями. “Страшно было после революции, когда менялась власть. Неграмотные не знали, за кого стоять. Иногда приезжали бандиты, забирали скот, хлеб, обувь, одежду, били людей. Иногда приезжали люди, одетые в красноармейское, тоже грабили. Не поймешь, где друг, где враг”, — вспоминали потом жители деревни Варваринка.
Однако
окончательное уничтожение крестьянства произошло несколько позже, во время
коллективизации. Вот как вспоминают об этом сами участники и свидетели
“колхозного строительства”:
На территории Софьинского сельсовета к 1930 году было создано 11 колхозов. В 1928
году на территории с. Софьинка образовались три колхоза: колхоз им. Ленина, “Достижение”,
“Мара”. Активными участниками организации колхозов были Храбров В.В., Храбров
Г.С., Мордовин Н.А., Анисимов Р.Д. Председателем колхоза им. Ленина был Василий
Васильевич Храбров; первым председателем колхоза “Достижение” — Григорий
Савельевич Храбров; первым председателем колхоза “Мара” — Мордовин Николай Алексеевич.
Труд был в основном ручным, но в 1928 г. стали появляться трактора. Первым трактористом колхоза “Достижение” был Семен Савельевич Храбров.
На территории с. Варваринка был создан колхоз “Пробуждение”. Во время коллективизации в колхоз вступили всей деревней, никаких противоречий не было. Называли нас глупыми, голодраней. Первым председателем был избран Щербинин Дмитрий Прокопьевич. Парень энергичный. Не жалел своих сил, днем и ночью он был в артели. Вторым председателем был Храпов Дмитрий Никитич.
Первым трактористами в этом колхозе были Шинкин Илья Иванович и Бобров Григорий Павлович. Активную работу по организации колхозов вели комсомольцы. Первыми комсомольцами были Данилов Николай, Бросалин Григорий, Лобанов Николай Григорьевич, Данилов Иван[16].
С 1927 г. по 1930 г. артель устроили в селе Натальевке. Потом эта артель была превращена в коммуну. Еще был организован колхоз. Часть населения вступила в колхоз, часть — в коммуну. В колхоз загоняли силой. Хочешь, не хочешь, пиши заявление и вступай. Этот колхоз развалился. Из колхоза крестьяне стали уходить и брать свои вещи.
В 1930
г. был основан колхоз “Луч”. Этот колхоз создавался спокойно и организованно.
Первым председателем был Харитонов Петр Васильевич.
В 1936 году коммуна и колхоз “Луч” слились в один колхоз, который стал называться
“Имени Ворошилова”. В колхозе “Луч” первым трактористом был Анисимов Иван Васильевич.
Первыми коммунистами были Анисимов Сергей Васильевич, Семикин Григорий Никитич,
Анисимов Николай Павлович[17].
На территории пос. Баклуши был организован колхоз “Волна революции”, первым председателем которого был Илья Игнатьевич Столбенников.
На территории Новой Деревни в 1929 г. был создан колхоз “Новый путь”. Первым председателем был Войкин. Жители отнеслись к вступлению в колхоз по разному: одни вступали сразу, другие значительно позже. В первый год коллективизации в колхозе было только 13 домов.
В 1930 г. началось массовое вступление крестьян в колхоз. В первые годы коллективизации тракторов и машин не было. Обрабатывали землю на лошадях, уборку хлеба производили вручную. Первые трактора здесь появились в 30-х годах. Сначала трактористов в колхозе не было, а потом стали посылать из колхоза учиться на курсы трактористов в Кирсанов. Первыми женщинами-трактористами были Пахомкина М.И., Материкина М.Н., Журавлева М.
В годы Великой Отечественной войны мужчины ушли на фронт. В деревне остались женщины, старики, на плечи которых легла вся тяжесть работы.
Интересный материал о жизни сельских тружеников в годы коллективизации и Великой Отечественной войны дают воспоминания Зинаиды Сергеевны Мордовиной (1925 г.р.): “Мои родители воевали в чапаевском полку. Мать уроженец Самары, а отец с Тамбовской области село Град Умет. В Уральске они поженились и решили приехать на родину отца в село Град Умет, потому что в Самарской губернии был страшный голод, а Тамбовщина всегда славилась хорошими землями и картошка родилась в любой год (засушливый или нет). Деревня не отличалась зажиточными людьми. Домики были на 9-12 кв. м, пол земляной, обстановка была: стол, кровать и табуретки. Сколько бы детей не было, стояла только одна кровать, а дети спали на печке, нарах, на полу. Но в 1933 году и в село пришел голод. Нас было у родителей четверо и две старенькие бабушки. Я хорошо помню как мы с утра шли на поиски лебеды. Нарвем ее три ведра, мама ее напарит, в печке, а потом горсти две в нее отрубей, наделает лепешек и мы этим питались. Помню, что родители купили у соседа пол-коровы, т.е. пользовались ей так: один день доили и кормили мы, а на второй день соседи. Мои родители сразу вступили в колхоз. А те, которые не пошли в колхоз, их мучили, выгоняли из домов, все отбирали и ломали. Заставляли насильно идти в колхоз. Вот как создавались эти колхозы.
Мама работала в колхозе на многих работах. А как началась посевная, ее заставили месить лапшу для трактористов. И вот мама приходит домой и вынимает из под груди кусочек маленький теста и мы все рады, сейчас нам мама сварит лапши. Какое тяжелое было время. Помогали калекам, сиротам и вдовам. Помню, в 1938 году был хороший урожай и осенью родители привезли тонны полторы пшеницы и вся семья так радовалась моя. Нам намололи муки высшего сорта и второго. Однажды “на улице” (мы ходили на мост потанцевать, поиграть) мы пришли на мост и танцевали. И вдруг кто-то крикнул: “Ребята, смотрите что творится над оврагом”. А вдали речки был большой овраг. И что мы видим: от земли поднимаются огненные столбы. Поднимаются метров на 100 в высоту, а потом исчезают. Мы испугались и разбежались по домам. Прибежали и легли спать. А утром, проснулись и рассказали все родителям. Они сказали, что это столбы огненные предвещают войну. И прошло только 5 дней, как по радио объявляют, что 22 июня 1941 года немец вероломно напал на Россию. Мужчин стали забирать на фронт и женщин — тех, кто хочет добровольно (на самом деле заставляли писать, что добровольно). И так 4 года тяжкого труда. С фронта стали поступать похоронки. Слезы, слезы... Ученики ходили на поле собирать колоски и сдавать в колхоз. Население жило только огородами. Пареная свекла заменяла конфеты, а картошка во всех видах спасала людей. Оладьи из нее пекли, хлебы, из крахмала лапшу. Вот как мы жили”.
Уже после войны только стали прокладывать асфальтные дороги, сажать лесополосы, которые стали называться посадками, началась мирная трудовая жизнь. Колхозы “Новый путь”, им. Ленина, “Волна революции”, “Пробуждение”, им. Ворошилова объединились в июле 1950 г. в один колхоз, который стал называться им. Ворошилова. Колхозы “Великий перелом”, “Путь крестьянина”, “Путь Ленина”, “Восток” объединились в один колхоз, который стал называться “Великий перелом”. Колхозы им. Ворошилова и колхоз “Великий перелом” в декабре 1956 г. объединились в один колхоз “Советская Россия”. Однако молодежь теперь больше стремилась в города и села постепенно пустели, как пустела и стиралась историческая память о крестьянстве и его жизни когда-то на Руси, о дворянстве и его вкладе в науку, культуру, политику Российского государства, о своих исторических корнях...
Литература
1. Воспоминания Шинкина Евдокима Леонтьевича, Бросалина Василия Ермолаевича, Желябовского Николая Яковлевича, Болденко Антонины Михайловны, Шинкиной Марфы В., Семикина Григория Михайловича (1900 г. р.), Халеева Ефима Степановича (1891 г. р.), Заикина Ивана Михайловича (1900 г.р.) Мордовиной Зинаиды Сергеевны (1925 г.р.).
2. Дубасов И.И. Очерки истории Тамбовского края. Тамбов, 1993.
3. Митр. Вениамин (Федченков). “На рубеже двух эпох”. М., 1994.
4. Илешин Б.И. Литературные тропинки отчего края. М., 1986.
5. Материалы свода памятников истории и культуры РСФСР. Тамбовская область. М., 1978.
6. Муравьев Н.В. Из истории возникновения населенных пунктов Тамбовской области. Воронеж, 1988.
Примечания
[1] Название села происходит от протекающей в этой местности речки Вяжля. В древнерусском языке корень вяз (вяж) означал “вязнуть”. В области вяз-вязило обозначает “топь, болото”(Поценье. Воронеж, 1981, с. 156). Название реки возможно подчеркивает илистое, топкое, вязкое дно. Однако край этот русскими колонизаторами был заселен довольно поздно, да и болотистых, топких мест здесь не наблюдается. Название села скорее угро-финского происхождения. Слова с элементами - ляй у мокшан и - лей у эрзи на конце являются гидронимами, т.е. признаком реки у древних угро-финнов (Прохоров В.А. Надпись на карте. Географические названия Центрального Черноземья. Воронеж, 1977, с. 80).
[2] Дубасов И.И. Очерки истории Тамбовского края. Тамбов, 1993, с. 333.
[3] Н.В. Муравьев. Из истории возникновения населенных пунктов Тамбовской области. Воронеж, 1988, с.29.
[4] Владельцами части имения стали и другие братья — контр-адмирал И.А. Баратынский, сенатор П.А. Баратынский, их сестра М.А. Панчулидзева.
[5] Также носят имена своих бывших владельцев и другие близлежащие села Ильиновка (Ильинка), Рачиновка и Марьинка.
[6] Илешин Б.И. Литературные тропинки отчего края. М., 1986, с. 53.
[7] Материалы свода памятников истории и культуры РСФСР. Тамбовская область. М., 1978, с. 206.
[8] Здесь неточность. Имя отца Е.А. Баратынского было Абрам Андреевич. Прим. Р.П.
[9] Пс. 5,8.
[10] Пс. 117, 26; Мф. 21, 9; Мк. 11, 9; Лк. 19, 38.
[11] Цар. 8, 29; Втор. 12, 5; 31, 11.
[12] Петров пост начинается через неделю после дня Св. Троицы (Пятидесятницы) и продолжается до для св. апостолов Петра и Павла.
[13] Зеленя (диалектн.) — озимь.
[14] “Как известно, в деревне была трехпольная система: первый год “озимое” (рожь), второй — “яровое” (овес, просо, картофель, сеявшиеся весной), а третий год земля “ходила холостою”, под “парами”, без всяких посевов, “отдыхала”. О плодоповременной системе знали лишь в имениях и практиковали ее кое-где, но крестьянам с их “третьим наделом” невозможно было подражать помещикам. При освобождении их, как мне говорил отец, власть предложила крестьянам три надела землею: первый — 4,5 десятины, по 1,5 — на семью в каждом поле; второй, должно быть, — в 3 десятины, а вот третий всего 1,5 , по полдесятины в двух полях, третья оставалась порожней. Урожай не превышал в среднем 50, в хороший год — 70 пудов на десятину, а на полдесятину — 30. Если в семье было пять едоков, в день хоть на полтора фунта муки “на душу” (в выпечке получается два), получалось (7х30)=200 фунтов в месяц — 5 пудов. Значит, “своего” хлеба хватало на полгода. Нужно было остальное заработать у помещика “испольно”, из половины: земля и семена барские, труд крестьянский, урожай пополам. А овес с ярового — в продажу на прочее житье-бытье; или опять нужно было продавать свинку, овцу, телка, возишко сена с лугов или барских займищ. Итак, люди “перебивались с воды на квас”, по пословице. Где уж там копить на обучение детей! Наши крестьяне пошли на “третий надел”, который, конечно, нужно было выкупить у господ. Первый было труднее оплачивать. И притом в народе искони, как помню, жила какая-то мечта, что “все равно, земля будет когда-нибудь наша”, зачем же платить много? Ну, и брали самый дешевый надел. А он, с умножением семьи и разделами дробился все больше и больше. И перед крестьянами все грознее становился вопрос о безземелье. “Земли, земли!” — стонала страна... (Митр. Вениамин (Федченков). “На рубеже двух эпох”. М., 1994, с.82-83.)
[15] Записано учащимися 6-го класса Софьинской 8-летней школы в декабре 1967 года со слов жителя пос. Баклуши Халеева Ефима Степановича (1891 года рождения).
[16] Настоящее описание составлено со слов жителей д. Варваринки: Шинкина Евдокима Леонт., Бросалина Василия Ермолаевича, Желябовского Николая Яков., Болденко Антонины Мих., Шинкиной Марфы В. и других.
[17] Составлено со слов жителя д. Натальевки Семикина Григория Михайловича, 1900 г. рождения, член КПСС с 1942 г. Имел награды: “За отвагу”, “За победу над Германией”, медаль “За доблестный труд”.