«Защищать честь и достоинство русского человека и веру православную»
Дъяков Иван Андреевич (родился 14. IX. 1881 г. - умер 22. VIII. 1963 г.) Дъяков Иван Андреевич родился в с. Кишалы Темниковского уезда Тамбовской губернии. После революции, вместе со многими тысячами беженцев, Дъяков оказался за пределами России. Он совершал научные поездки по странам южной Азии и имел научные работы по востоковедению, в частности, жил некоторое время на о. Борнео в качестве исследователя быта даяков, в качестве научного сотрудника Общества русских ориенталистов в Харбине посещал Индию и Бирму. В феврале 1942 г. он получил приглашение от губернского управления Южно-Аргунской губернии (Трехречья) занять пост инспектора русских народных училищ. Приехав из Гонконга в Харбин, Дъяков решил полностью отдаться любимому делу. Свое состояние тогда он описывал так: “...я, на основании газетных статей, напечатанных в “Харбинском Времени”, которое мне приходилось читать за границей, думал, что японские власти в Маньчжурии дают русским возможность воспитывать детей чисто в русском духе, как будущих граждан нашей Отчизны.
Приняв приглашение, я стал заранее строить планы в отношении различных мероприятий в смысле воспитания не только детей, но и всего населения этого обширного района.
Веря в силу Русской Правды, я начал в Трехречье свою ответственную и многотрудную работу”.[1] Однако мечтам Ивана Андреевича не суждено было сбыться. Здесь он столкнулся с основной целью японцев — “покорить все азиатские народы, завоевать территорию России до Урала ... под видом взаимного процветания азиатских наций под лидерством Ниппон в свете богини Аматерасу Оомиками”.[2] Чтобы осуществить эту основную задачу, японцы стремились постепенно перевоспитать русское казачье население Трехречья и, главным образом, их детей, “сделать из них приверженцев убогой японской культуры, правда, развивая в них любовь к несуществующей “родине”, которую впоследствии должна заменить новая “родина” — Ниппон”.[3] Поэтому основным предметом с самого младшего, первого отделения в школе являлась так называемая гражданская мораль, или дух основания государства, т. е. то, что воспитывает в детях сознание единства народностей в Маньчжудиго под водительством Ниппон в свете восходящего солнца, а также японский язык, который должны были изучать все — стар, и млад. Более того, ежедневно во время утренних церемоний, русские православные люди должны были кланяться государственным флагам, петь гимны Маньчжудиго и Ниппон, делать глубокие поклоны в сторону резиденций императоров этих стран, “а в особые дни — и в сторону храма Кенкоку-симбио, посвященного богине Аматерасу, а также в сторону Чурейто, т. е. памятника по погибшим за установление нового “светлого порядка”.[4] В беседе с учителем города Найлумпту (станица Драгоценка) С.К. Яскевичем Дъяков узнал страшные подробности всего этого: “В своих, так называемых, инструктивных речах к учащимся, различные представители маньчжурской и ниппонской власти (все ниппонской национальности) и всевозможные сотрудники Кио-вакай (государственно-”народная” организация, стоящая на страже величия трона) внушают нам мысль о необходимости безоговорочного подчинения требованиям государства отдавать “Родине” Маньчжудиго все — последние ценности, здоровье, знания, труд и самую жизнь. За малейшее неподчинение этому требованию нас сажают в зараженные сыпняком тюрьмы, пытают и, наконец, расстреливают, как сторонников СССР, и, мы во имя победы лидерствующего Ниппон, с криками “банзай” (ура) и с проклятиями в душе, напуганные “матрацами” и “чайниками” в застенках, жертвуем часто последние гроши, как каторжане выполняем во главе с несчастным “губернатором”-монголом “жертвенные” работы, т. е. чистим канавы, площади, сажаем, как идиоты, в незагороженных местах, где бродит скот, какие-то сухие прутики и в то же время без всякого плана уничтожаем на нужды государства вековые леса, и все это делаем “добровольно” с поклонениями, с пениями гимнов, выступлениями в газетах с выражением благодарности властям “великого Ниппон” за “благосклонное” разрешение проявлять наши “патриотические” чувства. А так называемые оборонные и другие занятия, когда нас заставляли надевать оборонную форму: мужчины должны были носить японскую киовакайку с назатыльником, обмотки, к поясу прицеплять полотенце и веревку, а женщины — уродливые шутовские штаны — момпэ, вместо платка или косынки, они должны были надевать на голову уродливые черные шлемы и те же веревки и полотенце у пояса. Одетых в эту шутовскую форму, нас заставляли часами передавать по цепи друг другу пустые ведра, тушить воображаемый пожар, падать в грязь, сидеть часами в ямах, тушить рогожками или песком из бумажных кульков воображаемые бомбы и при малейшем нарушении оборонных правил нас били по щекам, рисовали мелом у женщин на спине и ниже круги, или особые иероглифы, нередко оскорбляя их женскую стыдливость. Одним словом, нас заставляли делать то, против чего протестует здравый смысл, человеческое достоинство и гордость. И мы, запуганные, все это делали, кланялись и благодарили. А попробуй не благодарить — новые издевательства, нередко арест и пытки”[5]. Из беседы со своими новыми знакомыми Иван Андреевич с ужасом узнавал много подробностей о жизни трехреченских казаков вообще. “Насилие, граничащее с явными и тайными преступлениями, жестокость и зависть, коварство, вопиющая несправедливость, лицемерие, ненависть ко всему русскому, восточная лесть, предательство и ложь и полное незнание русской хозяйственной и торгово-промышленной системы (японцы прекрасные подражатели — имитаторы) — вот слова, которыми можно охарактеризовать деятельность японцев в Маньчжудиго. А вот примеры: население “добровольно”, под страхом репрессий, обязательно обязано сдавать государству зерно по 3 гоби 10 фен за пуд. Зерно это складывается нередко в неприспособленные зернохранилища. Там оно гниет, погибает или частично идет на казенную мельницу, и эту недоброкачественную (конечно, бывает и хорошую) муку продают населению по 12 гоби 75 фен за пуд. Сохранившееся доброкачественное зерно идет на нужды государства. У казаков тысячи голов скота и весь этот скот на учете у государства. Особые комиссии объезжают поселки, иногда разрешают убой (большую часть сала и мяса государству), отбирают по низким казенным ставкам (а иногда бесплатно), шкуры, складывают их в неприспособленные сараи, там они преют и в результате — почти все население Трехречья — голо и босо. За приобретение в явном порядке новой дохи и шубы полагается тюрьма с неизбежными издевательствами и часто со средневековыми пытками и смертью ... Эти же комиссии отбирают у богатых казаков племенных жеребцов под видом сапных и по высоким ценам продают где-нибудь вне Трехречья. А всевозможные повинности — они изнуряют, душат казаков. “Добровольно”, под страхом репрессий, они возят по казенным, до смешного, низким ставкам своры всевозможных чиновников, представителей, экскурсантов из Японии, возят во всякую погоду, во всякое время дня и ночи, в горячее рабочее время, не говоря уже о “встречах” высокопоставленных гостей из центра — с неизбежными банкетами за казенный счет. На эти встречи собирают население, отрывая от работ и в страду со всего Трехречья. Ждут казаки, выстроившись в колонны, целыми часами и без шапок, даже в лютые морозы, слушают “инструктивные” речи высокопоставленных гостей. Этой “почетной” участи подвергаются и полураздетые школьники. Встречи эти сопровождаются поклонениями во все стороны и “высокомилостивыми” речами “великодушных” властей, позволивших населению “принимать почетное участие (под страхом ареста и пыток) в усилении боевой мощи лидера Восточной Азии великого Ниппон для окончательного сокрушения англо-саксов и всех его врагов”. И “благодарное” население со скрежетом зубным, с покрасневшими от мороза и... гнева лицами, со слезами “радости”, вызванными ненавистью к “хозяевам” страны, кричало “банзай”! рукоплескало, а затем в газетах читало о своем “патриотизме”, о “воле к победе” и “решимости сокрушить всех врагов великого Ниппон” ... Получало население и “мануфактуру” нередко в виде ленточек коленкора или бязи ... Японцам же — метры. Имеется в Драгоценке и кооператив. “Хозяевам” в первую очередь — все. Русские и китайцы — жалкие остатки или же ничего.
На усиление боевой мощи казаки возят песок, кирпичики, камни, бревна, глину, дрова и эта повинность почему-то всегда приурочивается к весенней распутице или ко времени, когда казаки заняты на полях и покосах.
Имеется в Драгоценке и больница, где больные толпятся на кухне, готовя себе пищу в своих собственных кастрюлях. В палатах валяются на кроватях в шубах, в сапогах. Под кроватями не возбраняется спать родственникам больных. В мужских палатах могут лежать женщины и наоборот. Больных “режут”, как говорят казаки, без всякого наркоза, а комнате с открытыми окнами под наблюдением толпы китайцев, любителей сильных ощущений. Вода со сгустками крови, гноя, а также ночные горшки выплескиваются у черного хода, так что с этой стороны подходить к больнице боятся даже собаки.
Функционирует в Трехречье и школа — на фоне все тех же: “Все на усиление боевой мощи”, “Сокрушим англо-саксов и коммунизм”, “Жизнь и смерть с Ниппон” и т.п. ... А всякого рода советники — глаза и уши японской контрразведки. Эти господа учат русских, как воспитывать детей, доить коров, сеять репу и картошку, “сажать” овес, пшеницу и рожь. Все эти малокультурные азиаты с важным видом, в европейских костюмах, недавно научившиеся есть мясо, пить молоко, носить ботинки, очки и шляпу, претендуют быть учителями всех европейцев вообще. Они же экзаменуют, как мальчишек, опытных учителей, “преподают” всякого рода “наставления” и распоряжаются нашей судьбой, ибо они считают себя представителями избранной, высшей нации, перед которой должен встать на колени весь мир ... является непреложным фактом, что цель современной Японии — сокрушить весь христианский, неазиатский мир и, победив его, стереть границу между Азией и Европой. Весь мир должен быть Азией... И это у них называется — “Хакко ичи-у” (все под одной крышей) по принципу “Ван дао” (княжеский, королевский путь в свете богини Аматерасу Оомиками). Первыми шагами на этом пути должны быть “совместное процветание восточно-азиатских наций под лидерством великого Ниппон”, усиление мощи всех нехристианских религиозных организаций, обязательное изучение всеми восточноазиатскими народами и, конечно, русскими, ниппонского языка, изучение культуры и вечных принципов 2600-летней империи и предначертаний “божественного” Тенноо (император), призванного самим небом раздвинуть, расширить границы своей столицы на весь мир, “Жизнь и смерть с великим Ниппон”[6] и т.д. и т.п.
“Руководители современной Японии хотят взять на себя роль нового Чингис-хана. Заслонить собою Европу от этого культурного азиата выпадает опять на долю русских, как это было с самого основания Руси!
Правда, американцы и англичане ведут с Японией войну, но они делают это в своих личных интересах, связанных с рынком в Азии и т. п. Русским же придется встретиться лицом к лицу с врагом и победить его в интересах всех народов мира и народа самой Японии. Эта победа разрешит один из величайших вопросов мировой истории — с корнем вырвать так называемую желтую опасность и создать новый мир справедливости, взаимопонимания и труда на основе мира во всем мире. Корнями этой опасности являются японский империализм, фашизм и лже-демократизм и лже-национализм и вместе с победой над Японией будет нанесен жесткий удар и этим семенам мировых раздоров”,[7] — такие мысли, по признанию Дъякова, возникли у него после беседы с новыми друзьями. Он и не предполагал, что все то, что было ими описано, так сильно напоминало события происходящие на его родине, в России. Иван Андреевич решается противопоставить лживым, коварным поползновениям японцев свои русские идеи прежде всего в отношении воспитания детей и молодежи в Трехречье, а для этого он добивается разрешения объехать все поселки этого района. В своих беседах с учениками после уроков Дъяков говорил им о Родине, в страданиях и в скорби очистившейся от падения и ошибок; о ее прошлом и еще более великом будущем. “К сожалению, — писал Иван Андреевич, — я лишен был возможности говорить о настоящем России, а если иногда приходилось касаться этого щекотливого и чрезвычайно опасного вопроса, то говорил об этом в отсутствии японцев, как о периоде, который служит основанием для еще более великого будущего нашей Отчизны”.[8] В течение месяца Дъяков объехал весь район и вернулся в Драгоценку. Посещая поселки, он близко познакомился со всем педагогическим персоналом подчиненных ему школ и с населением Трехречья.
По возвращении из командировки, Иван Андреевич в своем докладе на имя губернатора подчеркнул необходимость организации летних педагогических курсов. Ему было предложено разработать проект положения и программы этих курсов, что им и было сделано. Одновременно он разработал и программы вообще для всех русских школ в Трехречье. В мае Дъякову удалось уговорить начальство дать ему возможность вторично посетить школы в качестве ревизора и председателя экзаменационной комиссии. “Эта “ревизия”, — писал он, — еще в большей степени подчеркнула всю важность моих бесед с населением (во время моей первой поездки) в смысле реализации намеченных мною целей и задач”.[9]
Летом были организованы и летние педагогические курсы. Лекции по педагогике, общей, экспериментальной и педагогической психологии, дидактике и методикам русского языка и арифметике читал Дъяков. В связи с чтением педагогических дисциплин устраивались беседы по всевозможным специальным вопросам. Всеми участниками курсов писались доклады, которые разбирались на специальных конференциях. Устраивались и разбирались и показательные уроки. Был организован учительский хор. “Курсы сблизили нас в одну русскую учительскую семью, — писал Иван Андреевич, — что и было доказано потом на заключительном заседании с участием высших японских властей, которые на чисто русскую окраску курсов обратили внимание, но слишком поздно: ни специальные выступления советника губернатора г. Фудзита, говорившего нам о направлении деятельности русской школы в смысле воспитания из наших детей сознательных граждан “великого Маньчжудиго”, ни приезжавшая из столицы педагогическая комиссия во главе с “министром” народного просвещения (начальника Департамента Министерства безопасности), ни довольно толково составленные доклады о значении гражданской морали специально командированного из Хайлара лица — ничто не могло перекрасить в желаемую окраску наших учителей, разъехавшихся по своим школам работать на благо дорогой Отчизны, которую рано или поздно приобретем вновь”.[10]
Отношение к Дъякову со сторону японских властей изменилось. Понимая, что он не помощник, а противник проводимой ими государственной политики, они искали теперь способ его уничтожить. Однако сделать это японцам нужно было так, чтобы не обнаружить свои истинные, тайные замыслы — обезличить русское население и превратить его в орудие борьбы прежде всего со своей Родиной. Условия работы становились для Ивана Андреевича все более невыносимее и он решил оставить службу и уехать обратно в Харбин. Однако сделать это оказалось совершенно невозможно: не только инспектор, — рядовой учитель, под страхом реперссий, не имел права оставить службу без уважительных причин. “Выхода не было. Служить дальше я не мог. Увольнения мне не давали и вместе с тем увеличивалась опасность быть арестованным. Тогда я понял, что оказался в ловушке”,[11] — писал Иван Андреевич. Все больше он, как и многие другие эмигранты, тосковал по своей родине. Эта тоска, а также вакуум информации, заставляло их многое простить и понять в современной России, называвшейся теперь СССР. “Читая одну только японскую газету на русском языке “Время”, — говорил Дъяков, — которую шутя называли газетой “Врём”, мы представляли все события в ином, ложном освещении. Кроме того, эти события преподносили нам в освещении всевозможных изданий Киовакай, докладов и инструктивных речей различных представителей, делегатов, инструкторов, призывающих нас верить властям... под страхом репрессий и, таким образом, не только трехреченское казачество, но и вся эмиграция в Маньчжудиго находилась в полном неведении относительно происходящих в мире событий. Нас все время обманывали, но какое-то внутреннее глубокое чувство протестовало против этого обмана, и мы стали учиться читать газету “сквозь строк”. Находили мы в ней крупицы правды, обсуждали их на всевозможные лады, фантазировали, преувеличивали, но все это делали шепотом, тайно, осторожно, помня, что и стены имеют уши. Мы чувствовали себя глухими, слепыми, затравленными, напуганными “чайниками” людьми, беззащитными и бесправными эмигрантами. Некоторые из нас не выдерживали этой медленной пытки и сходили с ума, кончали самоубийством, или же открыто выступали против своих палачей и погибали в застенках и тюрьмах. Но очень многие смирялись, подавляли в себе гордость и достоинство русского человека и постепенно превращались в уродливый тип политического симулянта, в спекулянтов и ханжей, тайно в душе ненавидящих, злобно презирающих, открыто елейно улыбающихся, в три погибели гнущих свою спину и со стиснутыми зубами кричащих “банзай” и “жизнь и смерть с великим Ниппон!” Были и такие, которые шли в советские консульства - но только не в Харбине: здесь мы обходили это учреждение за несколько кварталов - делались “квитподданными”[12], но это квитподданство делалось для этих людей источником еще больших страданий: их гнали, всячески притесняли, а в нашем “благодатном” Маньчжудиго они по большей части погибали, или чувствовали себя, как на вулкане. Да, мы ничего не знали о Родине. Много, много лет находились в моральном да и в материальном рабстве и держали нас в тисках обмана. Нам внушали всевозможными средствами — “литературой”, речами, докладами, Солоневичами, “письмами” от “родных” в СССР, фотографическими снимками в газетах и журналах и пр. и пр., что в России - ад, народ погибает в ужасающем рабстве и бесправии, что постоянные крестьянские и рабочие восстания подавляются сверхчеловеческими мерами, чуть ли не поголовным истреблением всего населения восставших районов; гонения на религию будто бы достигли таких размеров, что в СССР нет больше ни одной не разрушенной церкви, что там уничтожены все духовные, культурные ценности, упразднена русская история, литература, изуродована наука, семейные устои, подавлена личность и т.д. и т.д. Говорили и писали наши враги, что в СССР народ стонет и протягивает свои руки с мольбой о помощи на запад и на восток, с трепетом ожидая “свет с востока” и силы материальной с запада. Народ русский замерзает в “России, занесенной снегом” (“Занесло тебя снегом, Россия”!), но мы верили, что сохранил она под этим холодным покровом горячее русское сердце и ждет момента, когда какая-то неведомая непостижимая сила-свет направит свой горячий луч на этот холодный покров, растопит его и вновь в сиянии лучей солнца правды в России восторжествует весна. Писали и говорили нам, что достаточно незначительного толчка извне и вся постройка СССР рухнет. И вот, этот момент настал: Германия объявила СССР войну, и миллионы за миллионами русских бойцов сдавались своим “освободителям” в плен, чтобы составить армию спасения родины. Наконец, эта армия во главе с генералом Власовым создана. С хлебом-солью народ встречает своих “освободителей” — немцев и “власовцев”, которые восстанавливали разрушенные фабрики и заводы, железные дороги, рудники, города, села и пр. — писали и говорили, что население добровольно отступало со своими “благодетелями” — немцами из “временно” оставляемых городов. Наконец, немцы дошли до самой Волги, а ожидаемого врагами нашей Отчизны действия внешнего толчка все еще не было. Но вот постепенно в массу эмиграции стали проникать слухи, что Гитлер стал дарить русские города своим генералам, а Одессу подарил румынам, и, когда на улицах Харбина местные немцы стали распевать: “Волга, Волга — мать родная, Волга — немецкая река”... — мы почти все, кроме преподавателей, шкурников и стукачей (тайный японский агент), как то сразу поняли все. Открылись глаза, раскрылись сердца... Подлый враг задумал завоевать нашу Отчизну! Поняв это, мы притаились. Шепотом, под строжайшим секретом передавали друг другу все новые и новые слухи о безмерных страданиях родного русского народа и всех народов в СССР, в тисках кровавого врага - гитлеровского фашизма. Гневом, огненной ненавистью наполнились наши сердца, но были бессильны что-либо сделать, тем более, когда Киовакай, презираемый нами Киовакай, ежедневно по радио кричал, называя обновленцами, изменниками тех, кто допускает в своем сердце симпатии к СССР и сомнения по адресу непобедимой оси — Италии, Германии, Ниппон. Мы, напуганные, затравленные, обезличенные “внимали” этим речам, рисуя в своем воображении картины средневековых пыток в японских застенках и с горящими от ненависти глазами кричали “банзай”.
Но вот до нас стали доходить неведомо какими путями радостные слухи: “Немца гонят”... “Немец бежит”... Было забыто все- и “постоянные рабоче-крестьянские восстания”, и “вечный голод” в России, и “гонения” на церковь и Солоневич со своими “концлагерями”, и красное и все остальное, и наше собственное бесправие - немец бежит... немца гонят из пределов нашей Отчизны! Оглядываясь по сторонам с затаенным дыханием мы передавали друг другу эти радостные вести, в душе благословляя героев-бойцов и Сталина, которого и мы стали называть гениальным, великим и в своих тайных молитвах поминать его, как освободителя Родины. Вместе с этой радостью постепенно стала разгораться в нас вера, что наступит такой момент, когда будут уничтожены, стерты все страшные, отделяющие нас от Родины, преграды, созданные страшным, злым, коварным врагом русского народа, и мы встретимся с ним лицом к лицу; откроем перед ним страдания обманутой, исшельмованной этим врагом нашей души; изольем в слезах свои горести, унижения и своим трудом, пусть за кусок черствого хлеба, искупим свои невольные падения и ошибки перед родной Отчизной[13].
2-го января 1943 года Дъякова вызвали в военную миссию и вручили текст “Наставления верноподданным”, которое пришло из центра. В первом пункте “Наставления” говорилось, что все верноподданные императора Маньчжудиго или точнее — верноподданные Тенноо должны благоговейно почитать богиню Аматерасу. Иван Андреевич выступил с протестом против этого положения. В тот же день он написал и послал начальнику военной миссии соответствующее заявление и стал ждать дальнейших событий, которые развивались с молниеносной быстротой. Советник губернатора разослал “Наставление верноподданным” атаманам и через о. благочинного — настоятелям церквей поселков Трехречья. Некоторые из казаков узнали содержание “Наставления” и в переиначенном виде передали другим. Казаки стали волноваться — “Как! Сделать из нас японцев — подданных их императора, чтобы заставить нас потом кланяться их косоглазой богине?! — волновались они: — Никогда! Никаких верноподданных японских паспортов и матрасок не признаем! Ни в жисть! Лучше смерть! И детям своим не позволим, и в школу их не пустим, лучше пусть сидят дома”.[14] Дъяков решил официально “защищать честь и достоинство русского человека и веру православную”. “Я понял, — писал он, — что действительно встал на опасный путь, но в то же время непередаваемая волнующая неопределенная радость в глубочайших тайниках души говорила, что этот путь — верен. Страшно было от сознания неизбежности внешних страданий — ареста, пыток, но этот страх озарялся светом, смутно сознаваемым человеческим языком глубин души через сердце.
Я чувствовал в себе две личности — внешнюю и внутреннюю, неземную, сознаваемую... сердцем, и страх ареста постепенно померк в свете этой внутренней личности — души”.[15]
Пытаясь поправить сложившееся положение, начальник военной миссии предложил Дъякову совершить поездку по округе и самому успокоить население, прямо говоря, что если он будет продолжать настаивать дальше на своем, то это будет “связано с личной опасностью для вас... смертельно...”.[16] Иван Андреевич согласился на эту поездку, но предупредил: “Народ я успокою, но в отношении благоговейного почитания богини Аматерасу, как подданным императора Маньчжудиго, я остаюсь при своем мнении”.[17]
Первым поселком, где выступил Дъяков с разъяснением “Наставления верноподданным” был поселок Усть-Кули. 8-го января в поселке Верх-Кули перед собравшимся в местной школе взрослым населением он говорил: “Недавно вы получили от советника губернатора так называемое “Наставление верноподданным”. В первом пункте этого “Наставления” говорится, что мы, как верноподданные, должны почитать благоговейно богиню Аматерасу Оомиками и, естественно — этот пункт нас сильно волнует. Волнует он и меня. Прежде всего, я лично не считаю себя подданным ни императора Кандэ, ни Тенноо на том простом основании, что нет у меня этого подданства, как и у вас, и не собираюсь его брать. Я считаю себя подданным России, которая есть, будет и никогда не умрет. Пусть отделают теперь нас от нее какие-то временные преграды, и мы пока не можем поехать туда, но я верю — будет время, когда и для нас будут открыты двери нашей Родины и мы сможем принять участие в строительстве ее. Вот почему, как я заявил об этом и властям, не могу считать себя подданным императора Маньчжудиго и, следовательно, не могу благоговейно почитать и богиню Аматерасу, во-первых, потому, что она, как говорят японцы, является светом, душой и сердцем их государства, а, во-вторых, она для меня не существует. Почитать несуществующее я считаю абсурдом, притворством и лицемерием. Я первый заявляю об этом открыто, один взял на себя ответственность и один готов отвечать. Не прошу и вашей моральной поддержки, чтобы вас не подвести. Вопрос этот — дело вашей личной совести”.[18] Однако несомненная моральная поддержка со стороны русского населения была. Следующими поселками, которые посетил Дъяков с сообщением об Аматерасу были Покровка и Усть-Урга. Отсюда он намеревался поехать в Верх-Урга, но его вызвали в Драгоценку. Здесь начальник военной миссии получил от Дъякова четыре протокола с многочисленными подписями. “Вы хотите вырвать из души русского человека его веру, — протестовал Дъяков, — и, вернув в эпоху Нерона, хотите обезличить его, убить морально, опустошив его душу, но это сделать вам не удастся, господин начальник. Как огонь разгорается все больше от сильного ветра во время бури, так и истинная вера человека в страданиях, гонениях и в скорби еще больше озаряет его душу, разгораясь в яркое пламя, в котором сгорит ваша богиня Аматерасу”.[19] Это для японских властей было уже тяжким государственным преступлением. Чуть позже Иван Андреевич повторял: я “решил открыто выступить против почитания вашей богини Аматерасу, по мотивам более глубоким, чем вы предполагали. Кроме того, богиня Аматерасу является духовной основой вашего государственного строя, светом, в котором вы строите свою жизнь и хотите перестроить жизнь сначала восточно-азиатских народов, а затем и народов всего мира, следовательно, и народа моей Родины, против чего протестует вся моя душа. Я, как русский человек, не могу допустить. Вы говорите — “Свет с востока, т. е. свет, исходящий от вашей богини Аматерасу, должен озарить весь мир и объединить по принципу “вандао”[20] под одной крышей с лидерствующей нацией Ямато все народы (“Хакко ичи-у”) в интересах прежде всего Ниппон, добавлю я от себя. Я говорю: свет высшей Справедливости — Правды всечеловеческой и свободы должен озарить мир и объединить все народы, оставив для каждого народа его собственную крышу, но в союзе братской любви, всепонимания, общности интересов и стремлений на благо всего мира во имя мира. Гармония частей в интересах Целого... Но это не все. Против почитания вашей богини я выступил, как уже говорил, и по другим причинам. Мы, русские эмигранты, в силу исторических обстоятельств оторванные от своей Родины, окруженные чуждыми народами, в чужой для нас обстановке, не имеем никаких средств сохранить свою русскость, кроме нашей религии, веры наших отцов, которые, пользуясь ею, творили великие дела сохранения, объединения нашей страны. Только церковь, объединяя нас в одну русскую семью за границей, помогла нам сохранить любовь к своей Отчизне. Не меньшую роль может сыграть в этом отношении и русская школа, но вы хотите отравить ее — и отравили уже, чуждыми для нас антирусскими идеалами. Вы хотите разрушить нашу веру и этим порвать последние нити, связывающие нас со своей Родиной, против чего я протестую. Протестую как русский православный христианин и как русский учитель, который не может изменить своей Отчизне...”.[21]
После всего этого, 23-го января советник губернатора вызвал Дъякова в свой кабинет и потребовал подать заявление об увольнении. Иван Андреевич тут же исполнил это требование. После этого его вызвали в полицейское управление и сняли допрос — кто были его дедушка, бабушка и т. д. Отобрали паспорт. После обеда, 25-го января, Дъякова вновь вызывают в полицейское управление и заявляют, что увезут в Хайлар (170 верст от Драгоценки) на казенной машине. Иван Андреевич все понял. Он исповедовался и причастился у Харбинского иеромонаха о. Софрония и на следующий день, 26-го января, после напутственного молебна, отправился в полицейское управление. Отсюда Дъякова увезли в степь, в отдаленный поселок и бросили в тюрьму. На десятый день его привезли в Хайлар в Департамент полиции. Здесь от него потребовали признать, что он ошибся, на что Иван Андреевич заявил отказом. Его отпустили до следующего дня. Однако еще через день Дъяков был снова арестован и теперь уже надолго. Невозможно описать тех условий содержания и страданий, которые пережил Иван Андреевич в Хайларской тюрьме. 5-го апреля 1943 года Дъякова выпустили. После бани и обеда, Иван Андреевич отправился с визитом ко второму священнику — отцу Ростиславу Ган. Тот неожиданно поздравил его с победой: “Высшие власти нашли возможным заменить в русском тексте “Наставления верноподданным” слова “...мы должны благоговейно почитать богиню Аматерасу Оомиками” другими, не противоречащими нашим убеждениям”[22] и отец Ростислав рассказал Дъякову при каких обстоятельствах он получил свободу.
“Оказалось, что в Харбине о моем аресте узнали наши архипастыри, — писал Иван Андреевич, — которые во главе с митрополитом Мелетием стали ходатайствовать перед высшими властями о моем освобождении. Генерал Янагита потребовал из Хайлара мое дело и, рассмотрев его отправил в столицу. Здесь, очевидно, поняли, в какой просак попали местные власти своим неосторожным и неумным подходом к русским в отношении их веры, и нашли возможным смягчить первый пункт “Наставления” в приемлемом для нас смысле.
По получении из столицы положительного ответа генерал Янагита по телефону сделал в Хайлар распоряжение о моем освобождении. Это было 4-го апреля 1943 года. 5-го апреля утром меня освободили”.[23]
После всего пережитого Иван Андреевич отказался устроиться на службу. “Буду голодать, терпеть нужду, но служить японцам или с японцами — нет сил”,[24] — говорил он. В свою очередь ими было сделано распоряжение, в силу которого Иван Андреевич лишен был возможности служить не только в государственных, но и в частных учреждениях, чему был весьма рад. Теперь он мог работать лишь в качестве регента церковного хора, т. е. ему было предоставлено то право, о котором он мечтал в своей одиночке.
На пасхальной неделе митрополитом Мелетием Дъяков был назначен на должность регента Затонской Св. Николаевской церкви. До самого прихода в Харбин Красной Армии он управлял церковных хором и не хотел (да и не мог) служить ни в одной школе, “в которых несчастными, подневольными учителями воспитывались дети “в духе основания государства Маньчжудиго по принципу Хакко ичи-у” и т. п.”.[25]
С приходом Красной Армии Дъяков получил приглашение в лицее Св. Николая занять должность преподавателя. Это единственное в Маньчжурии русское учебное заведение, которое, пользуясь своим особым положением учреждения Ватикана для русских, еще при японцах сохранило свои чисто русские традиции, программы и пр. воспитывающее детей для родной Отчизны. Поэтому Иван Андреевич с радостью принял это приглашение. Здесь он проработал до начала 1949 г.
“Через год с небольшим, — пишет он, — борьба за чистоту нашей веры из Трехречья перекинулась в Харбин. Здесь много пришлось пострадать, терпеть всяческие унижения и оскорбления нашему благостному митрополиту Мелетию и его первому викарию архиепископу Димитрию.
Эти архипастыри, рискуя своей жизнью, открыто выступали против японских властей, обличая их незаконные требования в отношении ущемления лучших заветов нашей Родины.
Ими — митрополитом Мелетием, архиепископом Димитрием и епископом Ювеналием — было разослано особое архипастырское послание своей пастве, в котором в категорической форме запрещали всякие поклонения, нарушающие чистоту нашей веры православной.
Эта борьба закончилась полной победой. В Восточной Азии восторжествовал не свет богини Аматерасу, а немеркнущий во веки свет Христов и вместо единения Восточно-Азиатских народов под лидерством Ниппон здесь волею свыше, которая есть высшая Правда и Справедливость, создано единение Восточно-Азиатских русских церквей, создан единый Восточно-Азиатский Митрополичий округ, возглавляемый русским архиепископом Нестором”.[26]
Через некоторое время Иван Андреевич Дъяков оказывается уже в Советском Союзе. Как первоначально сложилась здесь его судьба нам неизвестно. Паспорт ему был выдан в 1955 г. в Кустанайской области. До или после этого, неизвестно, он странствовал с другом. Раз, под Рождество, ночевали в лесу. После рассказывал как вся природа и все звери славили Христа. Дъяков Иван Андреевич был дружен с еп. Михаилом (Чубом), который его любил и прислал регентом в 1962-63 гг. в Никольскую (Базевскую) церковь г. Моршанска. Прибыл Иван Андреевич в Моршанск из Краснодарского края, Анаповского района 18.06. 1962 г.
Старостой церкви был Василий Михайлович, был он, по выражению местных жителей, “куда его повернут”. В приходе же возникло нестроение. Просфорницу Анну решили посадить, так как она не шла ни на какие аферы. Захотели ее снять или посадить под предлогом, что она, якобы, “игнорировала” власть. Председателя ревизионной комиссии Евдокию Даниловну Клеменову попросили подписать на нее донос. Она отказалась и ее тоже с должности сняли. Тогда Евдокия пришла жаловаться к Ивану Андреевичу, просила его “разобраться”, так как полагала, что он имел какой-то авторитет у властей. Он же ей отвечал: “Евдокия, мы с тобой христиане, и поэтому мы не будем ни жаловаться, ничего, только будем терпеть. Я не хочу ничего “разбирать”, а хочу терпеть”. Дъякову также пришлось уйти с регентской службы, так как певчим не нравилась его ревность к чинному устроению богослужения, в частности, порядка на клиросе. Однако зла он ни на кого не держал, а старался все уладить полюбовно, всех примирить. Собрал для этого общий обед, но ничего не добился. Раздоры продолжались.
Лишившись должности Иван Андреевич лишился и денежных средств. Хозяйка, у которой он жил попросила его написать прошение, где указывалось бы денежное положение просителя, чтобы освободить ее от налога на постояльца. Он написал такое прошение и, когда она принесла его в соответствующую инстанцию, то там все дивились литературному языку и стилю, с которым оно было написано. Прошение удовлетворили. Вскоре Дъяков съездил в Москву, где ему оказали финансовую помощь.
Была у Ивана Андреевича мечта написать такую нравственно-религиозную книгу, которая могла бы пройти советскую цензуру. Ездил в Москву, стучался в разные инстанции, но, как не исправлял написанное, так ничего и не добился.
Писал иконы. Его икона “Моление о чаше” сохранилась до сих пор в Никольской церкви.
Здоровье у Ивана Андреевича было уже слабое. Умер под Успенье. Просил, чтобы не хоронили его пять дней, вероятно боялся, что похоронят живым. Погода стояла жаркая и его схоронили на третий или на четвертый день. Но опасения были напрасны — тело было мягкое и не портилось. Всю жизнь он служил Правде и всегда говорил, что нужно держаться правды. Все терпеть. Гонят тебя — терпи.
Приложение
Копия. В исполнительный Орган Св. Николаевской церкви г. Моршанска ЗАЯВЛЕНИЕ.
Совершенно неожиданно для меня в жизни нашей церкви возникло новое недоразумение, я говорю об инцинденте в воскресенье, одиннадцатого ноября сего года, как и прежде, начавшийся пожар был потушен, и в этом благородном начинании живейшее участие приняли и члены Исполнительного Органа нашей церкви, за что выражаю им свою искреннюю благодарность. Мой пламенный призыв — опомниться всем нам был ими поддержан и этим они исполнили свой христианский и гражданский долг, оправдав свое высокое звание христианина и гражданина страны, в которой лучшие люди призывают всех нас уничтожать вредные семена злобы, клеветы и сеять в жизни семена добра, дружбы и взаимопонимания.
Все мы люди с присущими всем на слабостями, но как люди — граждане нашей великой Родины, как последователи Христа, обязаны вовремя останавливать в себе возникшее зло и протянуть друг другу руки, что мы, как и прежде, сделали, почувствовав в своей душе укоряющий нас вопрос: “Что мы делаем?!! Боже мой, до чего доходим?!!” и нашли в себе мужество остановиться и встать на путь осознания своего нравственного падения — ДЕЛО ЗАКОНЧИЛОСЬ МИРОМ, что мы показали и на деле: вчера вечером состоялась спевка, которая прошла очень спокойно.
Но если этот мир кем либо был заключен неискренне, если кто либо какими либо неблагородными, лукавами приемами будет продолжать сеять омерзительный сор вражды, недоверия, то такого человека я назову врагом мира, врагом дружбы и стремления оправдать долг христианина и гражданина. Но хочется верить, что таких людей нет среди нас, но если они есть, то вовремя опомнятся и зададут себе вопрос — кто они? На какой путь встали?!!
Людей, которые мешают бороться со злом, я называю, как и вы, врагами Христа, призывающего к миру, любви и врагами нашей Родины, призывающей к тому же не только среди нас, но и среди всех людей на земле.
Я лично, повторяю, — простил всем, кто так тяжело ранил мое сердце и просил простить и меня, если кого-либо и чем-либо обидел.
Регент Св. Николаевской Церкви
И. А. Дъяков.
14-го ноября, 1962 года. Г. Моршанск.
В интересах дела, прошу огласить это заявление, если будет нужно, и на собрании двадцатки, как и то письмо, которое хранится у Вас, я говорю о моем докладе, прочитанном Марией Сергеевной на собрании Церковной Организации и певчих.
Тамбов, 1999 г.
Тамбовский церковно-исторический сборник. № 4, январь 2000 г.
Примечания
[1] Дъяков И.А. “Аматерасу”. Правда о пережитом в Трехречье за Веру и Отчизну. Машинопись. Тамбов, 1999 г., с. 1.
[2] Там же, с. 3.
[3] Там же.
[4] Там же, с. 5.
[5] Там же, сс. 5-6.
[6] Там же, сс. 6-7.
[7] Там же, с. 9.
[8] Там же, с. 10.
[9] Там же, с. 11.
[10] Там же, сс. 11-12.
[11] Там же, с. 13.
[12] Квитподданный - имеющий на руках квитанцию от сов. консульства.
[13] Этот момент настал: с радостью неописуемой, с восторгом непередаваемым мы встретили родных героев бойцов, как своих освободителей.
[14] Там же, с. 22.
[15] Там же.
[16] Там же, с. 23.
[17] Там же.
[18] Там же, сс. 29-30.
[19] Там же, с. 33.
[20] Княжеский путь.
[21] Там же, с. 37.
[22] Там же, с. 59.
[23] Там же, сс. 59-60.
[24] Там же.
[25] Там же, с. 61.
[26] Там же, с. 62.